Миленький ты мой

Он любит Машу, и этого скрыть невозможно. Так он никогда на меня не смотрел и так никогда ко мне не относился.

Так бережно, трепетно и осторожно. Хотя, что осторожничать с бой-бабой и стервой? От кого оберегать, от кого защищать? Она и сама защитится, дай бог! И всех укатает. Не женщина — трактор! Так он сказал мне однажды.

Я наконец немного пришла в себя. Забыв про пирожное, кивнула официантке и, опустив голову, пошла к двери. Больше всего на свете я испугалась, что буду обнаружена. Чувствовала я себя так, словно что-то украла.

А ведь украли все у меня, верно? Все, понимаете? Все.

Я вышла на улицу и быстро пошла вперед. Куда? На автобусную станцию. Уехать! Уехать срочно! Куда-нибудь, хоть куда — за двадцать километров, за сто. За миллион. Уехать и спрятаться. Быть неузнанной, быть неизвестной.

И чтобы никто — ни один человек — не знал про меня ничего.

Я подошла к билетной кассе и спросила у кассира про самый дальний маршрут. Оказалось, что это городок Л. В ста двадцати километрах отсюда. Ну что ж, сойдет и Л. Я ничего про него не знала, да и зачем? Какая мне разница, что там и как? Человеку, которого ничего не держит? Человеку, у которого нет близких и нет родных?

Наплевать, что я с маленьким чемоданчиком самых необходимых вещей. Наплевать, что у меня мало денег. На все наплевать! Я уезжаю в новую жизнь! Устроюсь там на работу, сниму уголок и спрячусь от всех.

Зароюсь, укроюсь, сховаюсь. Чуть отдышусь и… попробую жить.

А вы как думали, а? Думали, Лидка пропала?

Стервы не пропадают, понятно! И трактора служат долго!

И я… еще поживу.

Автобус увозил меня из города Н., где я когда-то была счастлива. И недавно — вот только что! — очень несчастна.

Я сидела у окна, уткнувшись носом в стекло, и смотрела, как мимо пролетают леса и перелески, деревушки и поселки, автобусные станции и магазинчики. Люди на велосипедах, деды на телегах и женщины с колясками. В палисадниках цвели георгины и астры, мальчишки сидели верхом на велосипедах и ели мороженое, старухи шептались на лавках, опершись на суковатые палки.

А я уезжала, не зная куда.

С надеждой — совсем небольшой, — что когда-нибудь мне станет не так больно.

Ну хоть на это я имею право?

Часть вторая Город Л

Когда я вышла на автовокзале, то поняла, что наш Н. — центр Вселенной. Л. был совсем захолустьем — это бросалось в глаза даже мне, деревенской жительнице. В нашем Н. было три кинотеатра, несколько кафе, пара ресторанов с живой музыкой, два техникума и даже один институт. Была центральная улица, по которой шаталась молодежь, длинный сквер с памятником, довольно приличный базар и даже самодеятельный театр, изо всех сил желающий получить статус профессионального.

Был и концертный зал, где иногда выступали московские гости — разумеется, не самые важные.

А вот тут… в глаза сразу бросалась отчаянная, провинциальная нищета захолустья.

Несколько бабок, похожих друг на друга, словно сестры-близнецы, разложили на ящиках свою хилую снедь — бледно-рыжую морковку с увядшими хвостиками, семечки и мелкий крыжовник в поллитровых банках. Бабки лузгали семечки и глазели по сторонам.

Я вышла из автобуса, потянулась, огляделась и подошла к ним.

«Вот тут тебе и справочное бюро, и лучшие сплетни, и вообще — вся полезная информация», — подумала я.

Бабки смотрели на меня настороженно, но с любопытством.

Я осторожно завела разговор. Бабки слушали и молчали — в их глазах читалась враждебность и недоверие. И еще — жгучий интерес: кто эта фифа?

Чтобы смягчить их сердца, я жалобным голосом поведала «правду»: муж бросил, родители умерли, оставаться в родном городке совсем расхотелось.

Услышав, что я учительница, бабки смягчились и переглянулись.

Наконец одна открыла рот:

— Комната, говоришь? Ну, есть. А что? Готова снимать?

Я кивнула. Бабка нехотя поднялась со стульчика, стряхнула с юбки шелуху от семечек, собрала в сумку свое «богатство» и, кивнув подругам, пошла вперед. Я засеменила за ней.

Бабка моя оказалась из неразговорчивых, всю дорогу молчала. Впрочем, вся дорога заняла минут десять, не больше. Наконец мы остановились у низкой калиточки, покрашенной в ядовито-синий цвет. Бабка долго возилась с ключом, и наконец мы вошли.

Участок был невелик, но очень ухожен: ветки у яблонь и вишен обрезаны, стволы побелены, кустарники накрыты марлей от жадных скворцов, огород был прополот — «ни соринки, ни травинки» — как говорила моя баба. Фиолетовыми цветками цвела картошка, желтыми — помидорные кусты и белыми — кустики с перцами. У забора уже розовела аккуратно подвязанная малина. Домик — тоже ядовито-синего цвета, с белыми резными наличниками и красной геранью, виднеющейся за беленькими занавесками, — был хоть и стар, но тоже ухожен. Во дворе стоял крепкий обеденный стол, врытый в землю, и рядом пара лавок. Хозяйская рука чувствовалась во всем.

Бабка отперла дом и кивнула:

— Входи!

У двери лежали чистые половики, сплетенные из старых тряпок. Такие коврики вязали и в нашей деревне.

Пол — свежепокрашенный — был еще чуть липковат. В сенях аккуратно стояла обувь — отмытая, чистая, как по линеечке.