Мильфьори, или Популярные сказки, адаптированные для современного взрослого чтения

– Но мы же живем в квартире моих родителей, зачем мне еще одна», – спокойно сказала я и как-то неправильно вернулась к своим делам, потому что вслед донеслось: «Аферистка! Это ты все подстроила! Почему ты не пострадала – а ему череп проломили? А на тебе ни царапинки! И ты так спокойна?

– Вызывайте милицию, – ответила я, продолжая заниматься своими делами (искать в Интернете фильм, чье название мой муж не знал, где про подземные заводы Третьего рейха, везде требовалась глупая авторизация или нужно было качать через Торренты, которыми я пользоваться не умею).

– Ах ты ж дрянь! – отпустив винтильную пуговицу, она схватила пульт от телевизора и швырнула в мою сторону. Пульт ударился о стену и развалился, рассыпаясь батарейками и прочими запчастями. «Ах ты ж сучка! Да как ты смеешь со мной так разговаривать, сопля ты зеленая!»

– Мээээээээ… ыыыыы… – заунывно донеслось из коридора. Завернутый в одеяло и сонный, на пороге в гостиную стоял сын. – Пациму бабуска клицит на маму?

– Даже отвести ребенка к логопеду не может, – немного съехала с темы свекровь. Я встала из-за компьютера, подняла пульт, батарейки и крышку, стала все собирать.

– Иди спать, пожалуйста, – сказала сыну, – все хорошо.

– Конечно, расскажи ребенку, какая бабушка нехорошая.

– Бабуска нехолосая, патамуста клицит на маму! – уверенно ответил сын.

– Ты еще скажи ему, что папа из-за бабушкиных криков ушел!

– Успокойтесь, пожалуйста, не надо, – железным голосом сказала я.

– Папа – не усьол, он – в байнице! – с вызовом сказал сын.

– Патамуста мама его туда отплявиля, – буркнула я под нос.

Свекровь вскипела, но рука, поднесенная к винтильной пуговице, остановилась на полпути. Лишние несовершеннолетние зрители тут были ни к чему.

– Ты не способна на сочувствие. Вообще на чувства. Что ты за истукан такой… – примирительно бухтела свекровь, когда мы вместе пошли на кухню пить чай.

И иногда, редко, но мне вдруг становилось очень жалко себя, и под ее взглядом, всасываясь в него, как в пространство между двумя гладильными валиками, я теряла контроль над собой и начинала плакать перед ней – плакать и выглаживаться в блин. А она смотрела на меня с одобрительным ожиданием, как опытный стрелок подпускает поближе противника, и собиралась словами и сочувствиями, которых было у нее в изобилии, которыми ее грудь полнилась, как коровье вымя молоком.

Ей нравилось, когда болеют, когда страдают.

– Он не болен. Ему нечего делать в больнице, – говорила я.

– А как же уколы, процедуры… часть, конечно, я сама смогу, – она в предвкушении поправляла воротник на кофточке.

Ей нравилось звонить по телефону и с готовностью отвечать: «Ужасно! Ужасно! Ты не представляешь себе как ужасно!..» – ее глаза горели, мимика работала, а пальцы, уверенно нащупав винтильную пуговицу, всячески трепали и гладили ее.

– Я надеюсь, – сказала свекровь, чтобы я поняла, что спорить бесполезно, – ты не окажешься против, если я поживу у вас еще немного.

Я пожала плечами, и это разозлило ее.

С одной стороны, она приносила жертву – все-таки немолодой человек (как она называла себя) с какими-то своими делами, своей жизнью (выход на пенсию год назад очень подкосил ее морально), к тому же продала дачу (то, чем меня теперь будут попрекать по гроб жизни), переехала в чужой район (ее снобская Чоколовка, куда на метро не доедешь, казалась несопоставимо роскошнее нашей плебейской левобережной Дарницы), в чужую квартиру (намек на то, что тут мои порядки), где ей не всегда рады (пауза, чтобы перебили и сказали, что рады, но я не перебивала), но с другой стороны, и об этом она молчала – самым страшным ужасом было бы ей сейчас вернуться в свое вдовое гнездо с потолками 3,20 в сталинском доме, северная сторона и вечная тень, где уборная сообщается окном с кухней и до сих пор пахнет сигаретами, хотя никто там не курил уже лет семь, с тряпочками вместо мочалок для мытья посуды, с сервантом с сервизом, который хотела отдать нам, но мы не взяли, и с черно-белыми фотографиями в рамках, и с одной цветной, на которой я с ее внуком на ступеньках роддома, с алоэ и геранью на широких подоконниках, с часами в виде избушки на курьих ножках, с высокими и какими-то голыми окнами, за которыми растет огромный каштан и сквозь которые доносятся умиротворяющие звуки двора, и сам двор с новой детской площадкой и огороженным высокой сеткой палисадником, в котором летом растет чахлая эхинацея и подвязанные бинтами помидоры, а зимой убирают снег, и ключи от которого есть только у жильцов. Она бы не смогла там жить сейчас.