Милкино счастье

Людочка сидела на кожаном диване и нервно теребила оборки на платье, когда с улицы раздался звонок. Она встрепенулась. Нойман с невозмутимым видом вышел в приемную и проследовал в коридор. Через несколько минут прозвучал знакомый до боли голос Краевского. Сквозь затуманенный взгляд она увидела и его самого. Граф вошел в приемную и внимательно посмотрел на нее. Она старалась отвлечься от недавнего разговора с Нойманом, но это у нее плохо получалось: глаза краснели от слез, выражение лица казалось растерянным и беспомощным.

– Ну-уу-уу, опять глаза на мокром месте. Измучили мою нежную девочку! Сатрапы – эскулапы. Все, все… – шептал он на ухо, обнимая ее и прижимая к себе. – Сейчас поедем кушать. Потом за платьем, а потом домой. Домой… Я скучал…

Он расплатился с доктором, и они вышли на улицу. Солнце палило во всю силу, и Людочка почувствовала себя более спокойно: рядом был ее любимый. А не этот сумасшедший лекарь со своим странным признанием. После полумрака его холодной каменной приемной, где даже в летнюю жару кафель и крашеные стены оставались ледяными, улица казалась ей милым и приветливым спасением. Она шла молча, вспоминая детали недавнего разговора с Нойманом. Она все еще чувствовала на себе его стальные объятия и привкус карболки на губах. А пальцы помнили неприятную плотность красного шрама на лице – она коснулась его нечаянно, когда сопротивлялась бурному натиску.

«Он говорил такие дерзости. Почему он так бесцеремонно указал мне на мое положение? А может, он прав? И оно, действительно, ужасно. Вдруг граф бросит меня? Куда я тогда пойду? К Нойману? – она даже фыркнула, задав себе последний вопрос. – Он мне противен. Уйти к этому лекарю, чтобы он замучил клистирами? Господи, что мне делать?»

Ее растерянность и молчание, Краевский принял за должное, за очередную обиду.

«Мила бунтует и капризничает от столь бесцеремонного с ней обращения. Ничего, сейчас я ее накормлю чем-нибудь вкусным, оплачу платье, куплю цветы, и она успокоится. Моя птичка снова начнет щебетать…»

* * *

Как только Нойман закрыл за ними дверь, с его губ сорвался протяжный, полный глухого отчаяния стон. С ним выходил из легких воздух, который распирал его грудь уже полчаса. Он прислонился спиной к холодной стене, откинул голову и зажмурил глаза. И снова выплюнул из себя полустон-полукрик. Он не мог унять сильную дрожь в теле. Крепко сжались кулаки, Нойман в злобном бессилии скатился по стене вниз и сел прямо на пол.

– Я так больше не могу! Впору застрелиться… – раздался в пустоте его голос.

В этот день у него не было больше записей.

«Если кто-то придет просто так, я не открою. Пусть идут к Циммерману, за два квартала. Сегодня меня нет ни для кого. Имеет право и Артур Карлович на отдых. Он тоже человек, а не марионетка, бесстрастно взирающая на обнаженную плоть красавиц…»

Он медленно встал и прихрамывая побрел в свой кабинет. Дошел до кушетки, на которой еще недавно лежала Людочка, и упал на нее, вдыхая частички ее аромата. На белой простыне остался один русый и длинный волос. Он бережно взял его в руки и положил на салфетку. Потом, будто вспомнив что-то важное, бросился в уборную. Там, возле деревянной скамьи, прямо на полу, валялось мокрое полотенце, которым вытиралась ОНА. Артур Карлович прислонил его к лицу и принялся судорожно вдыхать мокрую влагу. От полотенца не пахло Людочкой. Оно пахло стиральным мылом…

Он снова вернулся на кушетку. Лег на нее. Зажмурил глаза. Пальцы мысленно ощутили теплоту ее тугого и нежного тела, шелковую кожу гладких бедер и торчащих грудей.