Mille regrets (ЛП)

– И все-таки, о, великий бейлербей, не слишком ли это неосторожная игра – восстанавливать против себя людей великого султана? Особенно после такого дня, в который ты был осыпан милостями Сулеймана?

– Солнце ислама сейчас слишком далеко от наших берегов! И не факт, что его наемники по-настоящему преданы ему. За янычарами необходимо следить. Они не раз предавали господина, которому были всем обязаны.

– Не боишься ли ты, делая подобные заявления, обидеть во мне турка? Ты едва знаком со мной и не можешь знать, в какую сторону склоняется мое сердце.

Теперь очередь Гаратафаса съесть пешку – шах королю.

– Что мне за дело до этого! В моей власти одним щелчком пальцев сию же минуту отправить тебя обратно на галеры. Но, как видишь, я ничего такого не собираюсь делать.

– Но почему, господин?

– Именно потому, что я читаю в твоем сердце, Гаратафас. Не может хранить верность своим убеждениям тот, кто прошел страшное испытание галерами. Там любой становится волком, или лисицей, но, прежде всего, он забудет в своем лице то послушное и преданное животное, в которое каждого из нас превращают наши повелители. Выживание требует отречения от себя, Гаратафас. Иначе, разве ты еще оставался бы в этом мире? Отречься от себя вовсе не значит умереть для себя самого. Это значит умереть для других, чтобы остаться живым – в целости и на свободе.

– Вот подлинная речь корсара, о, мой бейлербей, – откровенная и бесстрашная! И достойная сына Хайраддина!

– Однако отрекаемся мы лишь от своего повелителя.

Хасан нежно кладет руку на плечо Гаратафаса, который не противится этому жесту. Бейлербей еще ближе склоняется к нему.

– Скажи мне, к примеру, сын Магомета, часто ли в продолжение всех этих лет каторги на гелерах ты обращался с молитвой в сторону Мекки, как повелевает наша магометанская вера?

Гаратафас молчит, вспомнив, что он действительно был несколько забывчив в том, что касается его веры. Разумеется, ему никогда бы не позволили по пять раз в день стоять на коленях в трюме. Но в глубине души он должен себе признаться, что довольно быстро стал пренебрегать совершением намаза. По правде сказать, он даже не чувствовал, что нуждается в этом. Если он и сознавал себя турком, то это случалось в результате вспышек его гордости при виде христиан, не скрывавших ненависти к нему, а не чего-либо иного. Но и сама эта ненависть постепенно видоизменялась. Посреди этого сборища христиан, то и дело впадавших в ересь, бродяг, необращаемых иудеев, содомитов, фальшивомонетчиков и адептов секты Лютера он, твердый приверженец Магомета, ощущал себя на более верном пути, в отличие от тех, кто лишь преследовал собственную выгоду. Эти придворные контрабандисты, Фигероа и Кортес, чему они поклонялись, если не светской роскоши и бренным почестям? Золотому тельцу, как сказал бы иудей Родригес. Испытания стерли в душе Гаратафаса всякие признаки лицемерия.

Как и у его товарищей по несчастью, в его сердце оставалось непоколебимым одно лишь неукротимое желание выжить. Это было похоже на мотив, который напевают вполголоса для обретения уверенности, на глубоко запрятанный лучик света, быть может, на то самое нечто, которое называют Богом – искорка надежды, чтобы окончательно не провалиться во тьму. Но кому же еще принадлежит это сердце, если, прежде всего, не живому существу, которое в настоящую минуту чувствует, как пульсирует его мышца? Гаратафас, внезапно осененный крылом беспристрастного судии, поднимает глаза к небу. Но никакой божественный знак, ни комета, ни падучая звезда не появляется у него над головой – в беспредельной, черной пустоте, утыканной звездами, – чтобы дать положительный или отрицательный ответ на его вопрос. По своему обыкновению, троица самозванцев хранит загадочное молчание, когда какое-нибудь смиренное создание пытается досаждать ей вопросами. «Человек сам должен искать ответ, – шепчут они в своей бесконечной пустоте. – Этот поиск приведет его к доказательству того, что Мы существуем. А уж если найдется такой хитрец, который захочет убедиться, иллюзия Мы или истина, то пусть он попробует протащить через игольное ушко верблюда этой великой тайны. Ни Моисей, ни Магомет, эти рупоры на службе у Наших Высочайшеств, не возвратились после смерти, чтобы свидетельствовать о Нас. Что же касается Иисуса, то хотя его и видели воскресшим, он все же предпочел уполномочить на великий ответ своих стажёров – апостолов. Свидетельство, так сказать, из вторых рук…».

– Выпей еще немного вот этой мальвазии, мой милый друг, – уговаривает его Хасан, приказывая христианской рабыне, сморщенной, как сушеная смоква, наполнить их кубки. – Восхитительный вкус, не правда ли? Это вино предназначалось вице-королю Сицилии. Но мои райя[63] захватили три парусника, перевозившие его этим летом. Так выпьем за искусство христианских виноделов, которые так хорошо поработали ради освежения наших глоток.

Гаратафас пригубляет вино, не произнося ни слова.