Mille regrets (ЛП)

Николь охотно оставался бы целую вечность в парах хаммама[62], куда препроводил их Шосроэ. В первый момент ему подумалось, что он попал в кипящие туманы преисподней. Шосроэ втолкнул его туда без церемоний, предварительно избавив от зловонных лохмотьев. Размягченный после обильного потоотделения, он предоставил себя опытным рукам чернокожих мойщиков, которые вычесали из него вшей, выскребли его, выскоблили, прошлись по нему щеткой и мылом. После этого с энергией мясников они принялись за массаж его рыхлого тела, не обнаруживая никакого интереса к рубцам в его паху, как не заслуживающим никакого отдельного внимания. Ни сарказма, ни малейшего удивления – ничего, кроме животной невозмутимости и полной тишины, если не считать шлепков по его коже и плеска щедро изливаемой на его ослабевшее от чрезмерного потения тело ледяной воды. Затем его сознание, все еще несколько затуманенное гашишем Хасана, скользнуло в спокойный сон, в котором полностью растворились кошмары алжирской кампании.

Проснувшись, Гомбер заметил, что паровая баня подействовала на него значительно лучше, чем курильницы с ароматическими маслами северянина Жоскена. Она прочистила ему носовые пазухи, освободила легкие и размягчила диафрагму, придав ей гибкость. Совершенно новый человек, одетый в просторную хлопчатобумажную тунику цвета лазури с подчеркивающим его представительность черным шелковым поясом, возвращается к Хасану Аге. Напротив короля Алжира, глаза которого становятся все краснее, сидит совершенно неузнаваемый Гаратафас в пышных шальварах, золотисто-медовом камзоле, сапогах красной кожи и тюрбане цвета утренней зари. Их разделяет шахматная доска из перламутра и черного дерева. Фигуры стоят на своих местах – партия пока не начата.

В своем привычном наряде турок светится такой привлекательностью, что ее лучи достигают тех самых глаз, что недавно следили за ними с узорчатых балконов. Наименее робкие прячутся за газовой тканью, настолько прозрачной, что она не скрывает ни малейшей детали от искрящегося за нею взгляда.

Выйдя из хаммама, Николь замечает, как при его приближении они прячутся в облаке вуалей, пахнущих совсем не католическим мылом. Он улавливает веселый щебет за стеной черных евнухов, отделяющих их от незнакомцев. Вокруг Хасана и Гаратафаса хлопочут одни только зрелые женщины. Их лица открыты, и они кружат в непрестанном балете, где овальные пироги с лимоном, цедрой, вареньями, гранатовыми зернами, а также айвовый джем и засахаренные фиалки сменяются подносами с зажаренным ягненком, паштетом, источающим аромат мускуса, фаршированной дичью и рисом, перемешанным с изюмом и миндалем.

В винах тоже нет недостатка. Они оживляют румянцем бледное лицо Хасана и запечатлевают довольную улыбку на губах Гаратафаса, который не может не чувствовать, как непрестанно скользят по нему томные взгляды затворниц. Хасан и сам, как будто, не безразличен к его мужественной красоте.

– А знаешь ли ты, Гаратафас, что тебе можно вынести уже не менее пятидесяти смертных приговоров – за одно только вожделение, которое ты возбуждаешь в этих гуриях! Неужто тебе совсем не страшно? – спрашивает он, съедая ферзя и прижимая его к своим губам.

– Я в твоей власти, как вот эта пешка, о, бейлербей, и может ли мне грозить большая опасность, чем все те, что я уже претерпел? Оказанный тобою прием – как предвкушение рая, обещанного Аллахом.

– Сабля Хайраддина, окажись он здесь, запросто могла бы тебя туда отправить.

– Для меня это было бы меньшей мукой, чем целые дни на веслах и кнут, гуляющий по моим плечам. Но я сомневаюсь, что твой отец поступил бы так, как ты говоришь!

– Почему ты в этом так уверен?

– Я мог бы тебе ответить, что он не сделает этого из уважения к моему брату Догану, но я так не думаю. Что для него мажордом, даже если он лучший из евнухов?

На последнем слове нога Хасана, начавшая было под шахматной доской скользить к Гаратафасу, возвращается обратно.

– Я чувствую, что-то другое побуждает тебя так радушно принимать и угощать меня в его гареме. Могу я позволить себе высказать замечание, о, бейлербей?

– Изволь, мой друг.

– Какие-то очень странные разногласия существуют между твоей августейшей особой и мансулагой.

В свой черед Гаратафас игривой рукой передвигает пешку и съедает слона.

– И правда, его роль здесь… как бы это лучше сказать… чревата! – с хитрой улыбкой отвечает Хасан.

– Я плохо понимаю, зачем ты идешь на риск, пригласив меня сюда. Не подвергаешь ли ты опасности не только меня, но и себя? Ведь слух о моем присутствии в гареме вместе с моим фламандцем – неверным! – уже, должно быть, дошел до гарнизона янычар.

– Тем лучше! Пусть воспылают яростью эти шпионы! Я не боюсь их. В отсутствие Хайраддина они стали чересчур неугомонны и требуют слишком много власти.

Кончиком пальца Хасан опрокидывает коня.

– И ты стараешься их разозлить, чтобы легче было сбить их с позиции?

– Хм, а ты прямолинеен! Политика, как я погляжу, тебе вовсе не чужда, как и поэзия! Мне это нравится!