Mille regrets (ЛП)

Со своей стороны, Гаратафас, не питая слишком больших иллюзий, обдумывает утренний спектакль. Неужто его брат Доган и в самом деле обязан Хайраддину спасением своей жизни, как это утверждает Хасан Ага? Не кроется ли здесь коварный подвох? Янычары бросали на него ядовитые взгляды – слишком ядовитые, чтобы их можно было объяснить только тем, что он нарушил приказ Сулеймана. Пожалуй, не напрасно беспокоится Николь. Певчий слишком много выстрадал из-за дворцовых интриг, чтобы не прислушиваться к своей интуиции. Конечно, никто бы не осмелился при всех прикончить турка. Что об этом подумал бы алжирский народ? Тогда как в частном владении повелителя, скрытом от глаз простолюдинов, кто знает, сколько затевается каверз и какие предательства замышляются?

У ворот Дженина стража глазеет на них с насмешкой. Впрочем, тому причиной может быть лишь недоумение, вызванное зрелищем этой странной пары: гора мускулов, сопровождаемая грудой жира, и оба в отвратительных вонючих лохмотьях. В ожидании, пока раздвинутся скрещенные копья и откроется доступ к повелителю всех командиров, их спины покрываются холодным потом..

Они проходят сумрачными дворами, где изредка попадаются горящие факелы, поднимаются по узким лестницам, где с трудом протискивается Николь. Покрывающая стены плесень напоминает ему кошмарный спуск в подвалы узилища Толедо. От стука кованых башмаков у обоих обмирает сердце. Засунув руку в карман штанов, Николь крутит в пальцах медаль, выпавшую из одежды Содимо. Какие, должно быть, ужасы ожидают беднягу в казарме этих диких усачей? Хотя он никогда не испытывал приязни к художнику, прикосновение к его медали в этот момент как будто приносит ему утешение с другого берега Средиземного моря. И он забывает о нанесенных ему там обидах. Громко шмыгнув носом, Гомбер проглатывает внезапно подступившие слезы.

Гаратафас понимает его. Ему хорошо знакомо это состояние подавленности. Когда оплаченные венецианцами корсары схватили его на пляже в Смирне, когда его сковали цепями в трюме – единственного турка среди сотни каторжников христиан, – он почувствовал себя рухнувшим в бездну. Он оказался соломинкой в океане непонятных слов, он из взрослого человека превратился в ребенка, оставшегося без какого-либо ориентира в этом враждебном мире, где все углы топорщатся остриями, инстинкты извращены, а проявления воли жестоки. Но он выжил, а позже Гомбер, возглавивший импровизированную капеллу на «Виоле», предоставил ему возможность отыграться.

Дойдя до конца винтовой лестницы, сопровождавший их янычар незаметно исчезает. Они одни перед плотным занавесом. Воспользовавшись этим, Гаратафас оборачивается к Николь, кладет руку на его затылок и притягивает к себе большую голову певчего, который не может удержать свои слезы.

– Не бойся, мой друг. Положись на меня и, что бы ни происходило, не мешай мне говорить то, что я сочту необходимым. Ни из чего не следует, что этот Хасан Ага нам враг. Прошу тебя, доверься мне полностью. Вспомни, разве я не вступился за тебя, когда твои христианские собратья насмехались над тобой? Наши пути не оканчиваются здесь, я это предчувствую! За нами наблюдает всемилостивейший Аллах, и он защитит нас!

Трое мастеров дергать за ниточки не медлят с ответом – неожиданно резко расходится занавес, прерывая их трогательное объяснение. Гаратафас смущен – между хозяином и его рабом неуместна подобного рода близость. Остался ли его жест незамеченным в полумраке? Оба застывают в изумлении – меньше всего они ожидали увидеть перед собой силуэт другого Гомбера, совершенно черного и с обритым черепом. Он приглашает их войти – без слов, ибо этого евнуха избавили также и от языка. Хлюпанье в носу Гомбера еще усиливается.

Перед ними оказывается уже не узкая темная лестница, а настоящий дворец. Журчит фонтан, и его струйки стекают по желобкам, выложенным мозаикой, где преобладают золото и лазурит. С маленьких ступенек и через гаргульи ручейки разбегаются по другим комнатам.

Глаза Николь улавливают знакомое свечение. В Гранаде, куда он приезжал во время медового месяца Карла и Изабеллы, он видел Альгамбру, изувеченную христианскими архитекторами, которые дробили гипсовые плиты восточного орнамента, чтобы приготовить из них известковый раствор. И вот теперь он видит ее неискаженную, живую копию. Те же столбики света как бы растворяются в тончайших сотах. Его ноги ступают по ковру из глазурованных плиток. Только здесь ничто не тронуто и не вырезано. Целый рой миниатюрных зеркалец отражает багряные отсветы курильниц, где пылают кедр и сандал. К их аромату примешиваются запахи дурмана и жасмина. Гомбер, восхищенный, на минуту забывает о своем страхе.