Mille regrets (ЛП)

Смущенные, Николь и Гаратафас наблюдают, как растет напряженность между командиром янычар и повелителем всех командиров. Гаратафасу не по себе, он опасается, что через некоторое время тот или другой вспомнит о них как о неуместных свидетелях неподобающего раздора, поэтому он осмеливается снова вступить в разговор.

– Почему бы вам не послушать этого фламандца? Он настолько искусен в своем деле, что, следуя его урокам, я за несколько дней научился петь вместе с ним! Он вселил в меня уверенность!

– Он заставил тебя отречься от твоей веры? – спрашивает Эль-Хаджи.

– Не по этой ли причине ты сегодня утром просил его у меня? – забавляется Хасан. – Или есть другая, более интимная?

– Мой бей, у него несравненный голос, а его память хранит такие мелодии, которые не будет большим грехом услышать тому, кто милостив и милосерден, даже если они неблагочестивы! Позволь мне, о бейлербей, именно здесь предложить тебе его талант как залог моей покорности и искренней веры.

Он поднимается, берет Николь за руку и направляется к Хасану.

– Будь по-твоему, я согласен. Послушаем его!

– Берегись, Хасан, как бы эта жирная сирена не похитила твою душу, как хмельные пары иногда похищают разум лучшего из людей, – восклицает Эль-Хаджи, оказавшийся в этот момент между Гаратафасом и правителем Алжира.

Выпад слишком коварен и явно не нравится бейлербею. Тогда Гаратафас закрывает глаза и декламирует:

Едва лишь в райском саду всемогущий хмель

Тон задает шелесту робкой листвы,

Грезы во мне пробуждает и дарит любовь

Во всех ее проявленьях…

Хасан тотчас подхватывает:

Нищий, увы, я становлюсь королем,

Солнца восход повинуется мне,

И – не стану таить – заря

строит дворец из лохмотьев моих,

Крышей ему служит плывущее облако в небе…

Гаратафас продолжает:

Хмель согревает сердце, о, счастливый король.

Вдохни же его без боязни! Слышишь ли ты,

Как рассыпается в прах мир, что тебя окружал,

Как его жернова измельчают в пыль

Груду старых костей?…

– Божественный Хафиз, сдается мне, воспевал вино, а не пары гашиша? – сердится Эль-Хаджи, признавший в этом поэтическом дуэте несколько измененные Гаратафасом стихи персидского поэта.

– Ты прав, Эль-Хаджи! Но я все же предпочитаю их вину, которое оглушает и наполняет сердце тьмой всяческих сожалений! Так, стало быть, ты, Гаратафас, знаком с творчеством тончайшего из поэтов, раз ты способен с таким знанием дела импровизировать в манере его «газели»! И кто же обучил несчастного галерника составлять такие прекрасные строфы?

– Мой отец, господин. Он был не только земледельцем, но и поэтом.

– Воздавать хвалу радостям земли может лишь тот, кто каждый день работает на ней! Благослови его Аллах! А я-то полагал, что сегодня утром на невольничьем рынке были только упрямые христиане и мальтийские мерзавцы. Подойди-ка поближе! И твой фламандец тоже пусть подойдет. Послушать его мне сейчас даже любопытнее, чем насладиться твоим обществом. Приблизьтесь же оба!

Едва они делают несколько шагов в его сторону, как бейлербей демонстративно зажимает себе нос.

– Ффу-у! Да от вас обоих смердит, как от козлов! О-ля, Шосроэ…

Появляется немой евнух. Гаратафасу и Николь показалось, что у Хасана внезапно случился приступ жеманства.

– … пусть их вымоют и прилично оденут. Потом отведешь их в гарем. Там мы немного перекусим и послушаем этого фламандца.

– В гарем, господин? – вмешивается изумленный Эль-Хаджи. – Но ни один мужчина не имеет права туда проникнуть, под страхом смерти! Что скажет Хайраддин?

Складывается впечатление, будто Эль-Хаджи находится при короле Алжира не столько для его защиты, сколько для надзора за ним.

– Ты прекрасно знаешь, что мой отец не найдет в этом ничего предосудительного! Он позволяет мне свободно ходить туда, сколько я захочу! Но дорогой Эль-Хаджи, не хочешь ли ты сам подежурить у дверей гарема, чтобы ничего не упустить из виду?

– В этом не будет нужды, о, мой король! Жены Хайраддина сами все предусмотрят!

Мансулага удаляется, он в ярости. Использовать его – его! – как сторожевую собаку, какое оскорбление!