Mille regrets (ЛП)

Он закончил раньше предписанного срока. Бенвенуто бегло осмотрел изделие, придя в восторг от безукоризненного совершенства отделки ребра. Его голова была занята собственной работой, и он немедленно позаимствовал у Содимо некоторые идеи. Обрадованный тем, что сроки соблюдены, Челлини предложил для медали великолепный футляр черного дерева с перламутром – давнее произведение его рук. Все вместе было упаковано в чеканный ящичек с папским гербом.

В назначенный час они были в Ватикане. Папа беседовал возле дверей своей гардеробной с камерарием и архиепископами Сипонто и Вероны. Он благожелательно встретил художников, протянув им свой перстень для поцелуя.

После всех ритуальных поклонов Бенвенуто, неожиданно для Содимо, взял у него из рук ящичек и, открыв, предложил его шедевр вниманию понтифика. Увидев медаль, Климент VII вскрикнул от радости. Не моргнув глазом и даже не удостоив Содимо взглядом, Челлини принял восхищение на свой счет. Задыхаясь от ярости, бедный юноша наблюдал, как по знаку понтифика камерарий Латино Джовенале вытаскивает из своего рукава тяжелый кошелек с золотыми анжелотами[83].

Затем медаль обошла весь круг придворных архиепископов, последним ее получил Латино Джовенале. Папское окружение восхищалось, главным образом, чудесной способностью мастера уместить столько прекрасных рисунков на такой малой поверхности. Комплименты так и сыпались на Челлини. Камерарий водрузил себе на нос очки, отошел к окну и принялся внимательно изучать медаль. Издав какое-то восклицание, он, посмеиваясь, вернулся к Челлини.

– Это превосходная работа, Бенвенуто. Императору понравится быть погребенным в ногах у нашего возлюбленного папы!

– То есть как это? – удивился Климент VII, ласковый голос которого внезапно стал трескучим.

– Взгляните же сами, пресвятой отец! Если повернуть медаль вот этой стороной, то герб Медичи попирает орла Габсбургов.

– Дайте сюда! И одолжите мне ваши стеклянные глаза…

Папа ушел к окну. Он крутил медаль и так, и сяк. Его щеки вспыхивали румянцем, который в это же время исчезал с лица Бенвенуто. Содимо почувствовал сильное головокружение, которое, к его собственному удивлению, доставляло ему определенное удовольствие.

– Что означают здесь эти фигуры? – спросил папа. – Это, как будто, лютеране, совершающие содомский грех? Что ж, это может быть забавно, однако тут кроется опасный намек! Бенвенуто, объяснись, что ты хотел этим сказать? О, да я еще вижу герб императора в той стороне, куда падает Бурбон! Вот это уже может показаться оскорбительным. Нет, я решительно не одобряю эту работу. Спасибо, сеньор камерарий, ваша проницательность делает вам честь!

Джовенале добавил еще:

– Сам выбор сюжета кажется мне неуместным, Ваше Святейшество. В конце концов, этот Бурбон явился, чтобы разграбить и опустошить город Святого Петра… К счастью, Ренцо да Чери его прикончил из своей аркебузы.

– Ах, это… нет! Это я его убил! – взорвался Челлини, вечно жадный до славы, а также в надежде таким образом увести разговор в сторону от медали, вызвавшей столько треволнений.

Церковники встретили это заявление громким хохотом.

– Как, Бенвенуто? Что означает это новое бахвальство?

Ювелир напыжился и выдал свою версию смерти коннетабля. Якобы он схватил аркебузу, которой был вооружен Содимо, и прицелился туда, где была схватка и где над всеми возвышался всадник в белом доспехе. Содимо восстал:

– Лжец, ни у кого из нас никогда не было подобного оружия!

– Да чтоб меня черти взяли, если я, Бенвенуто Челлини, лгу! Ты хочешь разозлить меня, грязный щенок!

И Бенвенуто двинул его ногой в бедро, что очень развеселило священнослужителей.

– Расспросите его сами, господа, потому что он и есть автор этой медали! – признался он, наконец.

– Неужто? – возмутился папа. – Так ты приписывал себе работу другого? Это поступок, достойный порицания, тем более, если он совершен тобой! Ты весьма огорчаешь меня, Бенвенуто!

Лицо папы вновь побледнело, и он отвернулся от Челлини. Последний хорошо знал своего Климента VII, который был не так чувствителен к насмешливому кощунству, как к бесчестному поступку художника, ибо эту категорию людей он ценил более всех прочих, после самого себя.

С этой минуты ювелир утратил папскую благосклонность. Камерарий же как будто только и дожидался его трусливого признания, чтобы отомстить Содимо.

– Так это ты, мелкое ничтожество, и есть тот искусник, который осмеливается насмехаться над наместником Христа и императором? Знаешь ли ты, что за это полагается?

Содимо, движимый всей ненавистью, какая накопилась в нем за время набега ландскнехтов, почувствовал, как пронизывает его освобождающая от этой тяготы радость. Он дал волю этой ненависти и выложил все: