Миллион с Канатной

Кабачок «Картон» был закрыт. Но едва Ракитин приблизился к вросшей в землю двери, как она распахнулась, и на пороге появился подобострастно кланяющийся Кирпич, в котором никто бы не узнал наглого авторитетного вора. Минуя темный зал кабака, Кирпич провел гостя по небольшой лесенке на второй этаж. Вскоре они оказались в уютной гостиной, обставленной с мещанской роскошью.

Усевшись на кожаный диван, Ракитин хмыкнул при виде статуэтки розовой собачки на подставке из желтоватого кварца, которая больше бы вписывалась в интерьер будуара кокотки, чем квартиры вора.

— Чего изволите подать? — заискивающе стлался перед гостем Кирпич.

— Говори, — скомандовал Ракитин. Вид у него был надменный. По долгому опыту он знал, что только так и надо держаться с ворами, которые доносят на своих.

— Есть один человечек. Вроде знает точно. Насилу нашел.

— Что за человечек?

— Да в банде с Севкой с Бугаевки пошел к Японцу после возвращения того. Он и Зайхера знал. Шестерка... Стоял на стреме. Сопливый совсем. Говорит, с ним дружил...

— Зови, — Ракитин с царским видом устроился поудобнее.

Кирпич исчез, но скоро снова материализовался в компании с чернявым мальчишкой — бойким, вертлявым и наглым. По нему сразу можно было определить как вора, так и одессита.

— Я это... того... за так... Вот шо Кирпич... промеж глаз, мол... шо рот не замотаешь... за гланды сказал... — затараторил мальчишка, но Ракитин, нахмурившись, властно перебил его:

— Ты дело говори! Знаешь, кого убили в порту?

— Так это... Вальку Карася!

— Откуда знаешь?

— На носилках видел. Там, где мертвяки лежат... оно это... гы... шо где...

— По вашему приказанию в мертвецкую его во­зил, — отрапортовал Кирпич, — он опознал в парне, убитом в порту, Вальку Карася.

— Кто такой Валька Карась? — Ракитин знал и сам, но хотел подстраховаться.

— Вор. Его Зайхер Фонарь на карманника-щипача учил, — сказал мальчишка, а Кирпич добавил: — Он с Зайхером был не разлей вода.

— Ты дружил с этим Валькой Карасем?

— Дружил... Как браты были, — но особой печали в голосе мальчишки не чувствовалось. Может, потому что от природы он явно был придур­коват.

— И что тебе Валька Карась говорил? — Ракитин продолжал допрос.

— Шо боится.

— Чего боится?

— Зайхера.

— Зайхера же убили! Чего ж бояться?

— Так это... того... Он видел, кто убил Зайхера! Он тогда в кабаке вместе с ним... Зайхер... был... вот те крест!

— Валька Карась видел убийцу Зайхера?

— Ну да... Как вот я тебя вижу...

— А кто он был? Сказал?

— Не-а. Забоялся. Он в минах прятался.

— Где в минах?

— На Мясоедовской. Там один дом есть. В минах Карась сидел. Забоялся.

— И долго Карась сидел в катакомбах?

— Как вот Зайхера убили... Так и сидел... Забоялся... По ночам нишком выходил... Когда за как...

— Отчего же пошел в порт?

— Так еды не было. И смекнул, шо забыли за него. Никто не шукает, кто замочил Зайхера... Давно. И мужики сказали, дрова за порт есть. И он пошел. Меня звал. Я не схотел. Я шо...

— Кто еще Карася знал, как ты?

— Да никто. Он как босяк был. Только до меня говорил... Да к Зайхеру. И никак... Шо уж...

Больше из мальчишки нельзя было вытянуть ни одного слова. И, приказав Кирпичу держать язык за зубами (и не сомневаясь, что Кирпич выполнит приказ), Ракитин покинул его дом.

Таня возвращалась в сумерках, погруженная в невеселые мысли. Она ходила к Туче, но квартира его была пуста. Скорей всего, он был на Канатной, в бывшей схованке Японца. Но на Канатную идти не хотелось. Наверняка Туча там был не один, у него постоянно были дела. А видеть представителей того мира, из которого Таню изгнали так жестоко, она не могла. Страдало не только самолюбие, но и сердце.

Грустно было возвращаться в сумерках по притихшему городу. Грустно и одиноко. Замедляя шаг, Таня печально всматривалась в освещенные окна чужих квартир.

С детства у нее была одна слабость. Больше всего на свете она любила всматриваться в освещенные окна чужих домов. Ей нравились лампы, которые удавалось увидеть. Нравилось, если случалось немного подсмотреть обстановку чужих комнат. Ее страшно притягивала атмосфера чужого жилья, освещенные окна чужих квартир.

Может, потому что они, эти теплые по-домашнему окна, напоминали ей о том, что у нее нет и никогда не будет теплого, уютного, счастливого дома, в котором любят и ждут. Оставалось впитывать осколки чужого счастья, фантазируя о том, чего там могло и не быть.

В общем, Таня очень любила смотреть в освещенные окна. Как одинокий волк, она бродила по ночам вокруг чужого жилья. Ей так хотелось хоть на миг представить себя счастливой. А может, она и не мыслила так глобально? Просто это было частью ее мира — особенного, не похожего на все остальные миры, который сделал ее такой, какой она стала...

Таня брела по ночной улице, с грустью размышляя о своей жизни. Окна ее квартиры темны. Там ее никто не ждет. Там холодно — надо разжигать печку. Никто не обеспокоится, если она не придет к ужину, потому что никого у нее нет. Обо всем этом было грустно думать, и возвращаться домой не хотелось. А потому Таня замедляла шаг, проходя мимо освещенных окон чужих квартир.