Милочка Мэгги

— Я родом из маленького городка, — говорил тот. — Там все казались одинаковыми. Никто не был богат, и никто не умирал с голоду. Тогда я представлял себе, что бедняки — это такие розовощекие люди, которые носят разноцветные лохмотья и ночи напролет танцуют под гармошку. Тогда я читал Франсуа Вийона. Потом я стал думать, что бедняки живут в землянках и страдают от вшей, и питаться им приходится хлебными корками, которые они крадут друг у друга. В те дни я читал русские романы. Так что мне пришлось изрядно повзрослеть, прежде чем я понял, что бедность относительна, как и многое другое.

«Снова это слово», — подумала Милочка Мэгги.

На следующий день она спросила мать:

— Почему одни люди — богатые, а другие — бедные?

— Вчера ты спрашивала, какой высоты небо. А на прошлой неделе — куда девается ветер, когда перестает дуть на Эйнсли-стрит.

— Вот Флорри говорит, что мы бедные. А Беа считает, что богатые.

— Отец Флорри зарабатывает намного больше твоего отца. Естественно, она думает, что мы беднее ее. Но мать Беатрисы вынуждена мыть полы за доллар в день. Конечно, она считает тебя богаче, ведь у твоего отца есть постоянная работа.

— Тогда это все относительности.

— Относительности? — Мэри была озадачена.

— Относительности. Ну как в той книжке про счастливых бедных девочек.

— А, ты хочешь сказать «относительно». Да, это все относительно.

— А что значит «относительно»?

— Милочка Мэгги, не начинай! Какой высоты небо?

— Я первая спросила.

— Ну, например, у одного человека есть один доллар и больше ничего. Кто-то дает ему сто долларов. У другого человека есть сто долларов. И у него всегда было сто долларов. Кто-то дает ему доллар. Он так же беден, как и раньше. Теперь у них обоих по сто одному доллару. Но один из них разбогател, а другой — нет. Полагаю, это и значит «относительно».

— Мама, ты просто разговариваешь. Ты мне ничего не объяснила.

— Сказать по правде, я не знаю, как тебе это объяснить.

— Когда ты была маленькой, вы жили в богатом доме?

— Ах боже мой, — вздохнула Мэри. — Ну, люди, которые семьями ютились в тесных квартирах, считали наш дом богатым. Но жена мэра считала, что по сравнению с ее домом наш дом беден.

— А ты сама как думала?

— Я никак не думала, — ответила Мэри, стараясь не раздражаться из-за этого потока вопросов. — Я там просто жила.

— Почему?

— Не глупи. Я жила там, потому что я там родилась, потому что там жили мои родители.

— Тебе там нравилось?

— Конечно. У меня же не было другого дома.

— И это было относительно?

— Милочка Мэгги, перестань. У меня уже голова болит.

— У меня тоже, — заявила девочка.

Милочка Мэгги спросила у сестры Вероники, как отличить богатый дом от бедного.

— Келья, — ответила монахиня, — с грубой кроватью, стулом и гвоздем в стене, чтобы повесить на него платок, — это богатый дом, если там чтут Деву Марию и Господа нашего. Огромный дом с толстыми коврами, бархатными шторами и золотой арфой в гостиной — беден, если Деве Марии и Господу нашему там нет места.

Милочка Мэгги спросила отца:

— Папа, когда ты был маленьким мальчиком, в Ирландии у тебя был богатый дом или бедный?

— Сейчас ты узнаешь, как беден был твой отец. Наш дом был бедным. И не просто бедным, а беднейшем из бедных. Это была однокомнатная хижина с навесом, под которым стояла моя кровать, а кроватью мне служил мешок с сеном. И в холодные ночи туда залезала голодная соседская свинья, чтобы поспать со мной в тепле.

Девочка засмеялась.

— Смеяться тут нечему, крыша нашей лачуги упиралась в землю ровно там, где лежала моя голова, и я бился о нее всякий раз, когда поворачивался во сне.

А в стене была черная дыра, где теплился жалкий огонь, который не мог согреть нас зимой, зато поджаривал летом, когда мы варили на нем еду. А еда-то, еда! Мелкая картошка из тощей земли и грубый черный хлеб с подгоревшей коркой, да, может, раз в пару недель яйцо, а на Рождество — курица, жесткая и слишком старая, чтобы продолжать нестись.

И воду мы брали из колодца. Холодным зимним утром прогулка от хижины до колодца была мучительной, а ведро — слишком тяжелым для тощего пацаненка. И никакого туа… водопровода в доме, так что по нужде мы бегали в лес за хижиной.

— Спорим, папа, ты был там счастлив.

— Счастлив, ну ты даешь! — горько возразил Пэт. — Я все это ненавидел и, когда пришло время, уехал без оглядки.

Но Пэтси вспомнились зеленые летние поля и луговые цветы, прячущиеся в высокой, по колено, траве, и озеро цвета неба — или это небо было цвета озера? И как бурая, пыльная дорога в деревню лениво тянулась под солнцем. Ему вспомнились веселые вечера в тавернах, где посетителям нравились его танцы. Ему вспомнился Малыш Рори и добрые дни их истинной дружбы. Ему вспомнилась его ярая собственница и защитница мать. И — ах, его ненаглядная Мэгги Роуз! Он думал про беззаботные, золотые дни своей юности, и сердце его рыдало.

«Господи, прости, что я солгал, что я все это ненавидел».

Предаваясь воспоминаниям, Пэтси изливал дочери, названной в честь его возлюбленной, свою горечь.