Милое дитя

– Да, хорошо, – отзываюсь я глухо. – Опросите, – и забираю воздух в кавычки, – ближайшее окружение. Друзей, которые якобы знали Лену гораздо лучше, чем я. Опросите их, не было ли этого типа среди многочисленных знакомых моей дочери. Допросите их как следует. – Я опираюсь о спинку скамейки и тяжело поднимаюсь. – Может быть, вы, в отличие от герра Брюлинга, поймете, сколько людей откровенно лгали, просто чтобы почувствовать собственную значимость. Хотя бы ради этого стоит попробовать. Да, и не забудьте, пожалуйста, насчет фрау Грасс.

Гизнер тоже поднимается и пристально смотрит на меня.

– Вы не должны сомневаться в себе, герр Бек. Родители хотят оградить своих детей, и это совершенно нормально. Только при этом они, к сожалению, забывают, что их дети – самостоятельные люди…

– Да-да, я понял, – отмахиваюсь я ворчливо и киваю куда-то в область его внутреннего кармана, где лежит листок с восстановленным лицом. – Можно я заберу распечатку в Мюнхен, чтоб показать жене? Все-таки она тоже входит в ближайшее окружение.

– Предоставьте это комиссару Брюлингу.

– Герр Гизнер, мне не хотелось бы лишний раз волновать жену. – Я прикладываю руку к груди. – Все эти процедуры слишком уж утомительны для нас.

– Мне запрещено отдавать что бы то ни было, серьезно. Сожалею.

Ладонь, лежащая у меня на груди, судорожно сжимается в кулак. Мое лицо перекашивается.

– Я мог бы сделать фото на телефон, если бы вы, скажем, отвлеклись на секунду, – произношу я хриплым, одышливым голосом. – Тогда я смогу показать снимок жене, и мы немедленно свяжемся с вами, если она узнает этого человека. Мы вроде как решили оказывать всяческое содействие друг другу?

Гизнер едва заметно качает головой.

– Даже если вы мне не верите, герр Бек. Я вас понимаю. И все же не готов сделать такое одолжение. Позвольте мне заниматься своей работой, а сами сосредоточьтесь на внучке. Так будет лучше для всех, поверьте.

Ханна

Дедушка вышел вместе с полицейским, но пообещал, что это не займет много времени. А это значит, что скоро я наконец-то буду дома.

Фрау Хамштедт предложила, пока мы ждем, еще немного порисовать. При этом она сказала, что мы могли бы что-нибудь нарисовать, а это совсем не так, потому что рисовала бы только я. Конечно, я обратила на это ее внимание. Впрочем, у меня все равно не было желания рисовать. Я решила, что за это время лучше попрощаться с Йонатаном. Всегда нужно прощаться перед уходом. Уходить, не попрощавшись, невежливо. В итоге фрау Хамштедт согласилась.

Мы выходим из ее кабинета и шагаем по коридору к стеклянной двери. Слева располагается лифт, справа – лестница. Я спрашиваю, нельзя ли нам воспользоваться лифтом. Фрау Хамштедт смотрит на меня так, как смотрит иногда мама во время занятий, если ее не устраивает мой ответ. Так, словно я не до конца что-то продумала.

Я пытаюсь объяснить:

– Это же просто система тросов. – Нельзя показывать раздражения и называть фрау Хамштедт дурочкой, иначе она точно не отпустит меня домой. – И двери должны быть закрыты, иначе можно запросто выпасть.

– Йонатан это знает и все-таки боится ездить на лифте, – отвечает фрау Хамштедт. – Но знаешь что, Ханна? Это тоже вполне нормально. Зачем разыгрывать из себя героя, если на самом деле это не так? Нормально, когда человек боится незнакомых вещей.

– Лифт, называемый также подъемником, представляет собой кабинку, которая движется по вертикальной шахте и используется для транспортировки с одного уровня на другой, точка, – вспоминаю я соответствующий раздел из толстой книги и давлю на кнопку с направленной кверху стрелкой, которая загорается желтым. Так, собственно, и вызывают лифт. – И мне совсем не страшно. Я ведь уже поднималась с мамой на Эйфелеву башню. Там, чтобы попасть на верхнюю площадку, нужно ехать в лифте почти триста метров.

Фрау Хамштедт хранит молчание. Лифт прибывает, издав мелодичный сигнал, и мы заходим внутрь. За нами закрываются серебристые дверцы, и фрау Хамштедт жмет на круглую кнопку с цифрой «два». Всего таких круглых кнопок три штуки, расположенных друг над другом, как светофор. Чтобы попасть на нужный этаж, необходимо нажать на соответствующую кнопку.

– А почему вы не брали Йонатана в свои поездки?

У меня захватывает дух, и даже вздрагивают уголки губ. Больше всего при поездках в лифте мне нравится это ощущение.

– Ханна?

Я снова раздраженно кривлю лицо.

– Потому что – я любимый ребенок.

Не знаю, сколько раз еще повторять ей это, чтобы она наконец поняла. Чтобы все вокруг это поняли. Всегда должен быть любимый ребенок, на которого можно положиться.

* * *