Милорд

Мартин думал о полутемном актовом зале, французском вальсе и золотых вспышках в пронизанной нитями света темноте. Еще немного — о Рите, которую он целовал в темной захламленной кладовке. О ней он вспоминал с нежностью, о Нике — с горечью. Она никогда не простит его, он никогда не исправит сделанное — ни огоньков, ни слов, ни нежности у него не осталось, да и времени тоже.

Еще думал о том, как сам танцевал с Ришей, глядя на собственную мечущуюся в зеркале зеленую тень. Как в последний май их с Виком жизни надеялся поступить в медучилище и найти себя в работе. Оставить следы в мире, в котором ему никак не находилось места.

Только ненависти не было. И злости — если Мартин что и понял, так это что убивать можно только от настоящей любви.

Он вспоминал, находя в измученной душе весь погасший свет, чтобы согреть им ставшее таким ленивым сердце. Поселить в крови искорки волшебства, силы на последнее чудо.

И занавес поднялся — черный туман медленно рассеялся, явив ослепительно-белую, слишком светлую сцену.

Мартин, сделав глубокий вдох, встал с кресла и подошел к проему.

Кухня была почти чистой, только стол залит кровью. Она медленно стекала на пол, разбиваясь о доски алыми астрами.

Виктор сидел на полу. Его руки, волосы, рубашка и лицо были в крови, а на коленях у него лежало покрытое темными пятнами темно-зеленое платье.

«Всё?» — только спросил Мартин.

— Всё, — хрипло ответил Виктор, в душе которого царила совершенная белоснежная пустота. — Купил краску, заставил перекраситься, зарезал обеих, ночью вывез за город и утопил. На этот раз правильно, красиво получилось. Потом покажу, пока Лерина дурь не отпустила… но красиво. Правда.

«Где Лера и Ника?»

— Леру выставил, перед тем как… она бы мешала. Она их любила. Не разрешила бы… скоро вернется.

«А Ника?»

— Прическу делает, — равнодушно сообщил Виктор. — Я ее все-таки люблю, не хотел с этими убивать… она хорошая, картины у нее красивые… а портрет ее… помнишь, она Дантеса рисовала? Так вот, я его недавно видел — вообще на тебя не похож. Не знаю, почему мне показалось. Наверное, я скучал…

«А ее зачем?»

— А зачем ей жить? Я хуже, чем Мари — взял то, что показалось красивым… и так изуродовал, что проще в реку — ну знаешь, хоть в смерти снова станет красиво… все-таки тот мужик, который маньяк, знал толк… все эти… «По сумрачной реке уже тысячелетье плывет Офелия, подобная цветку»…

«Зачем же ты меня выпустил?»

— А я не выпускал, — так же бесцветно ответил Виктор. — Это дурь отпускает, а я больше не могу, у меня руки будут дрожать, и я ей больно сделаю. Этих-то не жалко было, у Оксаны вообще разрез такой получился… как будто ножом для хлеба пилил, знаешь, ребристым таким, а это неп-ра-виль-но, некрасиво, некрасиво, котяточки… — бормотал он, гладя зеленую ткань. — Ты только не мешай. Ей правда так лучше будет. Просто поверь мне, ладно?

«Хорошо, — покладисто сказал Мартин. — Дай мне с ней попрощаться».

— Ты будешь пытаться ее спасти.

«Ты же знаешь, что я не смогу ничего сделать — ты в любой момент вернешь себе сознание».

— И ты позволишь мне ее убить?

«Нет, я буду пытаться ее спасти. Но сейчас я хочу только попрощаться».

— Если ты рыпнешься в окно выпрыгнуть или начнешь орать, звонить или делать еще что-то в этом роде — я ей перед смертью глаза вырежу и розочки туда вставлю, — равнодушно пообещал Виктор, представив, как будет выглядеть Ника.

«Хорошо. Я только попрощаюсь с ней, а мешать тебе… буду потом».

Виктор кивнул, и Мартин шагнул в проем. Коснулся кончиком пальца кровавой лужи на полу. Внимательно посмотрел на руки, а потом вытер палец о рубашку, нарисовав на груди слева размашистый крест.

— Ты действительно это сделаешь?

«Сходи в комнату, она должна была закончить», — отозвался Виктор, тяжело опираясь на подоконник.

Мартин открыл дверь в спальню.

Ника стояла у комода и закалывала в волосы цветы. Перед ней лежала раскрытая книга, и Мартин с первого взгляда узнал посмертную фотографию Мари. А еще заметил, что волосы Ники из темных стали светлыми, вульгарного желтоватого оттенка.

— Больше не смогла, ты меня лысой бы топил, — тихо сказала она, не отрываясь от своего занятия.

Виктор даже нашел ей похожее платье — черное, бархатное, с широкими рукавами. Только вместо воротника-стойки у него был вырез, закрытый черным шарфом, обмотанным вокруг шеи.

— Это я.

Ника подняла взгляд и замерла, сжимая в руке белый георгин.

— Нет, — прошептала она. — Не надо, пусть он… пусть… Мартин…

— Иди ко мне, — позвал он, протягивая руки.

Каждый раз, дотрагиваясь до нее, он поражался физически ощутимой хрупкости этой девушки. Казалось, она состоит из плохо собранных, неподходящих друг к другу осколков, сдерживаемых только одеждой. Обними крепче — рассыплется, разобьется, обнажит упрямое, такое же изломанное сердце.

— Мартин, пожалуйста… — прошептала она, обнимая его за шею. Сняла перчатки, бросила на пол. — Пожалуйста, не надо…