Милорд

Виконта играл черноволосый долговязый парень. Виктор наблюдал за спектаклем не отрываясь, едва заметно шевеля губами — он считал секунды в паузах, проговаривал каждую реплику, и все больше ненавидел актеров и нового режиссера. Весь спектакль был пыткой, сотней салфеток в красной помаде и десятком носков ботинок на фотографии. Он был хуже неправильных сигарет, пропущенного в среду борделя и всех мятых рубашек на свете.

Это были не те «Дожди». Офелия была ярко-рыжей девушкой с полным плохо прикрытого ехидства взглядом. Она не подходила этой роли и, казалось, сама это хорошо знала. В ее движениях, выражении, в интонациях и жестах не было и следа положенной Офелии виктимности.

Эту роль Мари специально писала для девушек, которых приносила в жертву своим амбициям. Офелия должна была угождать вкусу режиссера и подчеркивать все слабости своей натуры. Только идиот мог взять на эту роль девушку с рыжими волосами.

Но ее взяли — и она выстукивала каблуками не те ритмы, протягивала руки к Виконту, которому, казалось, хотелось от нее отшатнуться и, черт ее возьми, улыбалась. Офелия Мари улыбнулась несколько раз за пьесу — слабо и вымученно, улыбкой жертвы. Эта копировала усмешку Мари.

Больше всего Виктору хотелось выйти на сцену и придушить ее, заперев пальцами в горле все слова роли, которую она смела читать.

На Виконта тоже было невыносимо смотреть. Вместо надменного социопата на сцене кривлялся какой-то экзальтированный дурачок. Даже его платок был повязан неправильно и казался не кровью, стекающей с перерезанного горла, а пионерским галстуком. Он не любил Офелию, не верил ни одному своему слову, а еще он чуть не упал со сцены, когда свешивался с края и читал монолог о божественной вседозволенности.

Виктор не понимал, чему так торжествующе улыбалась Мари на памятнике — над ее творением цинично надругались и каждый день насиловали его на сцене перед полными залами зрителей. Эти «Дожди» были неспособны кого-то очаровать или разрушить чью-то судьбу. Этими дождями небо оплакивало не людские грехи, а здравый смысл и чувство стиля.

А Мартин смотрел на сцену и не ощущал ничего. Без Мари пьеса не жила.

Зато сама Мари за его спиной путала свои слова с мыслями Виктора, и их возмущение звенело в унисон. Она критиковала все — от актеров и декораций до булавки на платке Виконта. К счастью, уже через полчаса ей надоело, и она уселась в кресло и лишь иногда жалобно всхлипывала, когда со сцены доносилась особенно фальшивая реплика.

Мартин прислушивался к показным стенаниям Мари, к возмущенному отвращению Виктора, изредка ему удавалось бросить взгляд на Нику, сидящую с прямой спиной и непроницаемым лицом, и что-то царапало горло и щипало глаза. Он не мог понять в чем дело, а потом, неожиданно для самого себя рассмеялся — настолько нелепым было происходящее. Впервые он радовался, что никто не слышит и не видит его — было бы неловко мешать людям смотреть представление.

А потом, под конец, все пошло не по плану.

Сначала Офелия и Виконт вместо того, чтобы разойтись, как было положено по сценарию, зачем-то начали целоваться. Виктор смотрел на этот поцелуй, вульгарный и бездушный, и пытался вспомнить, что могло заставить режиссера включить этот ломающий историю момент.

«Это дань вашему спектаклю, — вдруг отозвался Мартин. — Это вы с Ришей, помнишь?»

И он вспомнил. Вспомнил, как растекались по белому платью кровавые вспышки красного света, как Риша никак не могла разомкнуть положенные сценарием объятья и смотрела на него полными отчаяния глазами, словно умоляя ее спасти. Как он целовал ее перед погруженным в темноту залом, истерически, бестолково пытаясь утешить, заставить поверить, что все будет хорошо, и эта пьеса потеряет над ними власть, как только опустится занавес.

— Как они смеют?.. — пробормотал он, не замечая, какой пафосной получилась фраза. Мари была бы довольна своим солистом.

Должна была заиграть музыка — следующей сценой был вальс Теней. Но вместо этого Виконт и Офелия скрылись в темноте, а на сцену вышла Мари.

В гробовой тишине застучали по сцене ее каблуки, и Виктор впервые услышал правильный звук — это была ее походка, ритм ее шагов и удары ее шпилек по гулким доскам. Это были ее светлые волосы в прихотливой прическе, белый бархат ее перчаток, и то самое платье, в котором он ее утопил. Это был тот самый белоснежный венок, который он надел на нее, только теперь на лепестках дрожали капли крови.

Он чувствовал, что Мартин ошеломлен и, казалось, напуган. Значит, это не галлюцинация, не его больное сознание — Мари действительно стояла на сцене. Весь свет погас, остались только красные рампы, и казалось, что она стоит по колено в крови. Она почти не поворачивалась к залу, только растерянно оглядывалась, будто не понимая, как сюда попала, но когда женщина на сцене поворачивала голову, Виктор каждый раз замечал знакомые черты.

«Мартин, ты ее видишь?!»

«Да».

Мартин смотрел на сцену и чувствовал, как та Мари, что до этого сидела в его кресле, вцепилась ему в плечи.