Милосердие

Молчаливая эта открытость была и в ее антипатии к Агнеш. В ее присутствии Мата высказывалась еще реже, двигалась еще неохотнее, а когда говорила, то голос ее, сопровождаемый вызывающим взглядом, звучал еще глубже, еще звучнее. Однако Агнеш не замечала, чтобы Мата старалась ей как-нибудь исподтишка навредить: если не сестра Виктория, то уж больные-то рассказали бы ей об этом. Но даже госпожа Хубер, главная ее осведомительница, сказала лишь: «Эта Мата, из мужского отделения, сильно не любит, когда вас барышней докторшей величают. Барышня докторша… Не скоро, говорит, она еще докторшей станет». — «Но ведь это так и есть». — «Если вон сам господин главный врач коллегой вас называет, то она-то чего кочевряжится?» Агнеш и сама знала прекрасно, что Мата ее даже барышней не хочет звать, предпочитая вообще никак к ней не обращаться. «Барышня докторша»? — не боясь, что Агнеш может ее услышать, прикрикнула она на больную, твердившую, что барышня докторша обещала ей грелку. — А почему не «барыня владычица»?» Агнеш — как, видимо, и больная — сразу не поняла, что она хочет сказать этой «барыней владычицей»; лишь когда Мата тут же упомянула сестру Викторию — почему не у той просят грелку? — Агнеш сообразила: она такая же барышня докторша, как сестра Виктория — барыня владычица. В операционной они иногда по полчаса работали рядом. Агнеш обычно вставала рано и до отъезда в город, для практики, делала анализы мочи, кала — все, что нужно для диагностических наблюдений. Тем временем Мата проволочным ершиком мыла пробирки под краном: санитарка следила только за полом, лабораторная же посуда входила в обязанности сиделки. Поднимая на свет пробирку с туманным белковым облачком или склоняясь над микроскопом, Агнеш на руках, на спине чувствовала пристальный взгляд Маты, в котором каким-то таинственным образом могла прочесть мнение о себе: дескать, все это ты делаешь так, для пущей важности, сама же понятия не имеешь, что означают в пробе Донна поднимающиеся со дна воздушные пузырьки (реакции она тоже все знала, наблюдая за ними со стороны), — наличие или отсутствие гноя. Если она иногда что-нибудь говорила, то, какими бы нейтральными ни были ее слова, неприязнь все же находила в них выход. «Вам ссаки дяди Ковача нужны еще?» — спросила она, когда Агнеш рассматривала под микроскопом препарат крови. В этом простом вопросе заключалось сразу три отрицания: 1. Обращаясь к Агнеш в тот момент, когда та смотрела в окуляр микроскопа, Мата как бы давала понять, что занятие «докторши» — рисование палочек — не более чем обезьянничание, а потому не имеет никакого смысла; 2. Назвав мочу «ссаками», она как бы хотела сказать, что, коли уж нет тут настоящего доктора, «ссаки» не могут превратиться в предмет анализа — в мочу, как и сам хозяин их, дядя Ковач, — в случай нефросклероза; 3. Наконец, то, что она интересовалась судьбой мочи, уже подвергнутой анализу, означало протест против собственной роли: дескать, неужто вы думаете, что я принимаю всерьез эти детские игры? Иногда Агнеш для пробы говорила ей какие-нибудь доброжелательные слова — уже не затем вовсе, чтобы завоевать ее сердце, а чтобы видеть, что Мата ответит ей. «Много я вам посуды пачкаю, да? — смотрела она на пробирки и блюдца, которые Мата демонстративно нагромождала в глубокой фарфоровой чаше. — Только работы вам добавляю…» Мата как будто не слышала ее слов. Затем вдруг, с вызывающим блеском в глазах, ответила: «Что, может, не мыть? Чтоб доктор Балла (она даже его не звала господином главным врачом) увидел, какая вы прилежная? — Затем, спустя минуту, уже смывая осадок, добавила: — Я же еще виновата буду». — «Так неловко, что из-за меня у вас столько лишней работы, — сказала Агнеш на другой день. — Может, оставите? У меня больше свободного времени, я помою». Мата не удостоила ее предложение даже словом. Прошло, наверное, пять минут, когда она вдруг обернулась к Агнеш. «Хотите и мне вскружить голову? — спросила она с улыбкой. — Зря стараетесь». — «Почему? Вам никто еще до сих пор голову не кружил?» Теперь и в голосе Агнеш звучали нотки сдерживаемого раздражения, ведь в этом, особенно если смотреть недоброжелательными глазами Маты, действительно было что-то: она в самом деле стремилась расположить к себе окружающих. Мата неожиданно покраснела, блеснувший взгляд ее показал: вопрос задел ее за живое. («Она считает, я знаю, кто ей вскружил голову», — мелькнуло у Агнеш.) Но сиделка тут же взяла себя в руки. «Только тот, кому я сама позволяла», — сказала она со смехом, словно их разговор был всего только щебетом двух озорниц подружек.