Милосердия двери. Автобиографический роман узника ГУЛАГа

Итак, пронумеровали! Теперь хорошо бы эту сволочь лишить связи с внешним миром. Лишили. Два письма в год! А не засадить ли этих извергов за колючую проволоку, в два ряда натянутую под высоким напряжением, на манер милого сердцу Освенцима? Натянули, ток пропустили! А как бы нам их вообще на свободу не выпускать? Да очень просто! Стоит только указать! И указали: по окончании срока наказания – все на вечную ссылку!

Еще более тайных инструкций мы не знаем, но они были: «В случае надобности уничтожать!!!» Имеется в виду – массово. На индивидуальное уничтожение существовала вся система. Недаром генерал Мальцев перед строем зэков в упоении властью провозгласил «призыв» к…мая…ноября. «МЫ ВАС СОБРАЛИ СЮДА НЕ РАБОТАТЬ, А МУЧИТЬСЯ!!! УРА, ТОВАРИЩИ!!!» Интересно, был ли он членом КПСС? Судя по всему, был! Генерал, начальник Варкутлага – не член? Не может быть! Такие призывы без ведома?

Валечка, молоденькая, добрая и красивая, она ужаснулась действительности, попав по разнарядке на Воркутлаг. Живя в Москве, она не знала и не предполагала, что творится, «как вольно дышит человек»! Она-то не была «членом» и, по ее словам, никогда не будет после того, что увидела, поняла и осознала, правда, с некой нашей помощью.

Номера напечатаны миллионными тиражами, буква «Р» тоже, зона под током, ОХРа отборная, режим наистрожайший, лозунги и всякие призывы: «ДАДИМ, ВЫПОЛНИМ, ПЕРЕВЫПОЛНИМ… МАТЕРИ… ВАШЕЙ РОДИНЕ… ТРУД ОБЛАГОРАЖИВАЕТ… ЧЕЛОВЕК-HOMEP!» и т. д., и т. п. развешены.

Красиво, уютно, сплошняк нар в бараках, деревянные тротуары скоблят стеклышком, номера на месте, тут, там и еще вот тут! Ток пущен! Бараки забиты до отказа, бригады укомплектованы. Даешь уголек! Штаты врачей, санитаров и фельдшеров утверждены «кумом»! Без оной персоны – не дышать. Стукачей навалили из всех зон. Пересыщенный раствор, выпадают в осадок. На одного стучат трое. На вышках автоматчики, прожекторы, как солнце, овчарки натренированы на человека-номер, рвутся выслужиться и получить ордена.

Под их неусыпным глазом и ухом, окруженный доблестными войсками с автоматами наготове, наш этап подошел к вахте ОЛП особого режима шахты № 40. Во куда занесло меня после карантина! В последний раз обнялся с Ванькой Кудриным, а сильней лагерной дружбы нет дружбы. Может быть, на фронте – не знаю, а про лагерную – гарантирую. Поцеловав друг друга, со слезами на щеках мы расстались навсегда!

– Саратов, Кузнечная, 5, запомнил?

– Да, да!

Запомнил и нашел улицу Кузнечная, 5, но на том месте новый дом, и никто ничего сказать не мог. Времени было в обрез!

Общий барак, на работу пока не гонят, нарядчики медработников берегут, пригодятся. Санчасть забита литовцами. Главврач – Кизгайло, врачи, кроме одного, Ивана Ковыля, – литовцы, фельдшеры – литовцы, санитары – литовцы, больные в основном тоже литовцы. Попробуй! Подружился с Иваном Ковалем! Молодой врач из Киева.

– Иван, – говорю, – неужели никак?

– Да что ты, сам на липучке вишу, вся власть в руках наших братьев.

– Послушай! А ты не можешь как-то между прочим, при случае, сказать Кизгайло, что там в общих бараках фельдшер-литовец пропадает?

– Да какой же ты литовец? – смеется Иван.

– А ты скажи, твое дело сказать, остальное мое дело. Скажешь? Ты скажи ему, что фамилия фельдшера Арцыбушкавичус Аляксас Пятрас.

– Скажу!

Сижу я как-то вечером на своих нарах. Барак гудит, как улей, я в тоске пребываю – что делать? Как быть? Правда, у меня инвалидность, но вот так кантоваться не в моем характере. Слышу я, что кто-то на весь барак орет:

– Арцыбушкавичус, Арцыбушкавичус!

Подхожу и спрашиваю:

– Чего надо?

– Ты – Арцыбушкавичус?

– Ну я! А что хочешь?

– Тебя в санчасть доктор Кизгайло зовет!

Прихожу. Сидят Коваль и доктор Кизгайло, Иван лыбится. Кизгайло ко мне по-литовски.

– Простите, доктор, я литовского не знаю.

– А доктор Коваль сказал, что ты литовец.

– Я? Литовец!

– Какой же ты литовец, коль языка не знаешь?

– Доктор («когда я был маленьким, моя бедная мама уронила меня с пятого этажа», – вспомнил я Игоря Ильинского[136]), дело в том, что родители мои погибли в революцию от большевиков, меня грудного взяли в детский дом в Ленинграде, там я и воспитывался без родного языка и без родины, а родители мои жили в Каунасе на Минтес Рате. Вот и все, что я знаю о себе! А сейчас лагерь, сами понимаете.

– Понимаю, понимаю, – задумчиво сказал доктор, – понимаю.

Он что-то обдумывал.

– А ты не побоишься пойти в открытую форму, где все смертники, и там же жить?

– Не побоюсь, доктор, какая разница, где работать?

– Иди принимай. Тридцать и еще на очереди пополнение! Ты и санитар, врачи только по утрам на обходе.

– Спасибо!

Пошел и принял. Маленькая ординаторская, топчан – тут спать, стол, стул, шкафчики с медикаментами, шприцы, градусники и все, что надо. Санитар – эстонец. Одна палата, тридцать коек, тридцать смертей и еще на очереди. Один помрет, другого принесут. У всех открытая, палочки Коха плавают в воздухе, воздух спертый, сладковатый от мокроты. Перелистал истории болезней, больше прибалтов. Назначения – понятно! Я вошел в палату.