Милосердия двери. Автобиографический роман узника ГУЛАГа

– Друзья мои, я ваш фельдшер, меня зовут Алексеем. Все приняв и со всеми познакомившись, я пошел к Кизгайло и попросил у него второго санитара для подмены: одному не справиться. Он обещал.

– Вы, находясь в палате, повязку на лицо из марли надевайте, все-таки открытая!

– Хорошо, доктор, но я не боюсь.

Все мои новые пациенты знали, что они смертники, что путь им отсюда один – в тундру, но дух у них был крепкий, и я убеждался в этом каждую ночь. Человек, как правило, умирает ночью. У Жука еще в Муроме в его труде «Мать и дитя» я прочел, что человек умирает в час своего зачатия. Поверить можно – проверить невозможно. Мои подопечные умирали ночами. Ночами принимал смерть, днем спал урывками. Повязку не надевал, мне было стыдно и неловко. Будь что будет.

Однажды ночью страшно трудно, долго и мучительно умирал человек. Туберкулезники, как правило, умирают в полном сознании, потому смерть их тяжела, ибо сознают свой час. Смерть их тяжка тем, что она держит тело и душу умирающего в тисках агонального состояния часами, то сжимая их, то вновь отпуская. Последние жизненные силы вступают в неравную схватку со смертью. Душа не в силах покинуть тело – тело не в силах перешагнуть через роковую черту, за которой наступают покой и освобождение. Медицина тут бессильна. Ее применение только лишь усугубляет и продлевает страдание умирающего.

Мама, на руках которой многие так умирали, помогала им спокойно отойти, крестя их крестным знамением, что, по ее словам, облегчало душе несчастного мирный переход в жизнь вечную. В эту ночь вспомнил я рассказ мамы. Будучи бессильным помочь, облегчить, спасти умиравшего, я начал крестить его голову, лежащую на моих руках. Агония затихла: все спокойней и спокойней приближалась смерть. Тело не металось, в глазах исчез ужас. Вот она пришла и освободила! Неожиданно в полной тишине ночи слышу я чей-то голос:

– Доктор, а доктор! Когда я буду умирать, ты и меня крести.

Так я и крестил моих смертников, помогая им освободиться. Много раз мне приходилось бороться за человеческие жизни там, где теплилась хоть маленькая надежда. В этой палате надежды не было, а было одно желание – облегчить смертный час!

Как во всем мире, так и за колючей проволокой в два ряда, да еще под током высокого напряжения, идет борьба за власть. Литовское господство в санчасти было бескровно свергнуто. Начальник санчасти в погонах раздобыл себе в другой зоне несколько врачей, которые вскоре пришли этапом в зону. Кизгайло был снят с главных, а на его место был назначен доктор Наум Спектор, с которым я немного работал на 3-м ОЛП. В санчасти началась перетряска.

Литовских врачей и фельдшеров Спектор менял на еврейских, польских и русских. Больных, в зависимости от болезней, стали сортировать по стационарам. Открыли корпус выздоравливающих. Спектор, узнав, что я у смертников, возмутился духом:

– Ты что, с ума сошел! Тебе что, жизнь не дорога! В открытой сидеть!

– Да, Наумчик, выбора не было!

– Принимай барак выздоравливающих!

Я принял. В одной половине барака выздоравливающие, в другой – общежитие для медперсонала. Мои нары в самой глубине, у стенки на втором этаже. После жизни с миллиардами палочек Коха в палате смертников я очутился в раю. У меня не умирали, а выздоравливали!

Растасовав всю санчасть, ликвидировав засилье литовское, сидят как-то в санчасти Спектор и Кизгайло. Кизгайло и говорит Спектору:

– Ну, всех литовцев разогнал, а одного повысил!

– Кого это?

– Арцыбушкавичуса!

– Да какой он литовец! Он жид такой же, как я!

– Жид? Не может быть!

– Позовем и спросим!

Прибегает ко мне в стационар санитар:

– Иди, тебя Наум зовет.

Прихожу.

– Слушай, Лешк, кто ты по национальности? Кизгайло уверяет, что ты – литовец, а я говорю, что ты – жид!

– Доктор, моя национальность зависит от того, к какой нации принадлежит главврач!

– Ну, что я тебе говорил? – сказал Спектор Кизгайло. – Он самый настоящий жид, а литовцем назвался потому, что ты литовец и деваться ему было некуда. Я только удивляюсь, как это ты своего литовца запихнул к смертникам, молодого парня – в открытую форму?

– Да он сам согласился!

– Согласился… Согласился потому, что другого же ты ему ничего не предложил?

С тех пор доктор Кизгайло со мной не здоровался.

По вечерам в нашем общежитии Спектор организовал для фельдшеров лекции и занятия по всем видам медицинской практики, что было крайне интересно и необходимо, особенно для меня. Практически я знал и умел многое, теоретически знал мало. Моя инвалидность никого не интересовала, я о ней помалкивал, но этот козырь всегда был при мне, достаточно поднять личное дело и… «посмотреть на кончик носа… на пальчик… на ушко» – и не увидеть двух пальцев перед самым носом.