Милосердия двери. Автобиографический роман узника ГУЛАГа

Крутилась, шептала да где-то спуталась, не так ли повернулась, не то слово вымолвила… «А вот сие зелье приворотное, дай ему с вином выпить, прежде чем невинности лишиться! Поняла? Ступай, не оторвешь от подола, с перва раза!» Или бес над бедной Тоней посмеялся, или старуха что спутала, а «сперва раза» стала она мне омерзительна и по сей день, сколь уж времени с тех пор прошло. Рассказала она мне все как на духу, покаялась. «Иди, – говорю я ей, – к отцу Владимиру и перед ним и Богом кайся, ты же мне противна, до глубины моей души, и только ребенка ради как-нибудь притерплюсь». Но не смог потом, не смог. «Слава Богу, все кончено», – перекрестившись, сказал я, когда за мной щелкнул тюремный замок через полтора года кошмара. Вот что значит сказать невесте, что ты ее не любишь! Слишком она стремилась выйти за меня замуж, так стремилась, что сатану на помощь призвала. Во всей этой истории виноват я. Я не имел права вязать себя с нелюбимым человеком. А мама могла и ошибиться, ведь она с меня клятв не брала и словом не вязала. Тоня же рубила дерево не по плечу и, не чувствуя сил в себе, пошла на крайность, но все ж повод к этому я ей дал, если быть объективным. Не реши я в себе: «Тому быть!» – наши дорожки никогда бы не сошлись. Поэтому я всегда чувствую свою вину перед ней.

А тем временем родился Сашка. Как женщина Тоня для меня не существовала. Так, скрепя сердце, терпели и тянули лямку. Тоня на что-то надеялась, может, на новый приворот, а может, еще на что. Дома я почти не жил, только ночевал. Вскоре я ушел с работы и целиком окунулся в живопись как в студии, так и дома. Подружившись в студии с Володей Вайсбергом[94], мы стали вместе работать с ним у него дома. А в студии – цыганка! И любовь с ней горяч'eй костра у цыганского шатра.

Кончилась война! Салют! Вот и Коленька вернулся!!! Рассказал я ему все без утайки и о Тоне, и о Варе, и о смятении чувств, и о том, что я не в силах разрубить узел, который сам же и затянул. Безысходность моего положения заключалась в том, что не только темные силы, призванные Тоней в надежде привязать меня к себе, действовали в обратном направлении, но с первых же дней нашей жизни с Тоней произошла какая-то метаморфоза: из тихой и скромной, спокойной и застенчивой она превратилась в озлобленную, взбалмошную бабу, жадную и скаредную, стремящуюся подмять меня под свой каблук. Всегда и во всем правая, вещающая прописные истины с видом пророков древности, призывающая кару Господню на всех, кто думает и поступает не так, как она. Невероятное ханжество перло из нее, и ореол святости носила она, как королева свою корону. Все вокруг, а я в особенности, были повинны во всех грехах мира, от Адама до меня все были в чем-то перед ней виноваты, и вид у нее был как у великомученицы, идущей на костер во искупление всемирных пороков и греха. Обычаи тухлого замоскворецкого мещанства, смешанного с деревенскими лабазниками, возводились ею в достоинство и пример жизненных устоев. Суеверие, беспробудное и темное, смешанное с Православием, а Православие – с ханжеством, что может быть противнее в своем лицемерии и фарисействе! Я был воспитан в других традициях, и от всего этого меня просто тошнило. Кроме мировоззрений, нас разделяющих, я был повинен в сожительстве со всем женским полом, и даже со старушками, к коим ревность ее была беспредметна, так как старушки были Маргарита Анатольевна, Мария Анатольевна и многие другие, доставшиеся мне в наследство от мамы и Коленьки, коих они опекали. Тоня грозила отравить меня, а порой и посадить, а посему я с опаской пил и ел; что касается «посадить», у меня нет прямых улик, но косвенных достаточно. Мне очень хотелось бы, чтобы и они не подтвердились на Страшном суде. Она, как я не раз убеждался, стремилась довести меня до состояния неуправляемости собой, в котором дело доходило до драки, в которой она старалась ногой ударить ниже живота. Чего в ней было больше, садизма или мазохизма, я боюсь сказать, но всем своим поведением она постоянно провоцировала. Не о таком домашнем очаге я мечтал, не такого человека я хотел иметь рядом с собой, поэтому я бежал из дома куда угодно, лишь бы не видеть ее, не слышать и не ощущать ее присутствия. Но родился Саша, ни в чем не повинный, ничего не знающий, живое существо, мое и не мое! Мое – потому что от меня, не мое – потому что от нее. Он затянул узел, и я не в силах был его разрубить.