Милосердия двери. Автобиографический роман узника ГУЛАГа

Следователь. Романовский, вы подтверждаете ранее данные показания, в которых вы подтверждали показания Корнеева?

Романовский. Нет.

Следователь. Вы отказываетесь от ранее данных вами показаний?

Романовский. Да, отказываюсь.

Следователь. Корнеев?

Корнеев. Отказываюсь.

Следователь. Увести их.

Вертухаи их уводят, я остаюсь. Сногсшибательный удар по зубам.

Очная ставка окончена! Майор Дубына поставил точку над «i». У меня новый следователь – Николай Васильевич (фамилии не помню). Он дал мне расписаться о снятии с меня обвинения по страшной статье, которая мне стоила вставной верхней челюсти, и память об этом дне пожизненно ощущаю я, жуя хлеб насущный.

Мой новый следователь мягкий, даже ласковый. По его словам, он – личный друг Лаврентия Павловича, и фотография того с личной подписью стояла на его письменном столе. Бедный Николай Васильевич, куда же он девал ее, когда его закадычного пустили в расход? Николай Васильевич, быть может, пошел вслед за ним, а может быть, снова поет в церковном хоре, в котором, по его словам, пел: Да исправится молитва моя, яко кадило пред Тобою! Положи, Господи, хранение устам моим! (Пс. 140: 2–3) Это необходимо, в особенности находясь на Лубянке, даже и в том случае, когда следователь «мягко стелет». Николай Васильевич «жестко спать меня не клал», то ли понимая, что чересчур жестко я привык спать у бабки на полу в Якиманской слободе с первых дней нашей ссылки (тогда мне было одиннадцать лет), то ли следствие, затянутое моим сопротивлением, пора было кончать. Меня оставили надолго в покое на съедение клопам в разных камерах. А по камерам ходили рассказы о мальчишке Ваньке Сухове, севшем за грехи человечества в шестнадцать своих невинных лет, вслед за своим братом. Впереди меня ожидала встреча с ним, но, забегая вперед, я расскажу о нем и его судьбе, пока меня оставили в покое.

Вся система нашего правосудия построена на том, что каждый человек – потенциальный враг системы. Если бы наоборот, то было бы верней, но именно те, кто так мыслят, являются ее истинными врагами и подлежат изоляции или уничтожению. Пресловутая 58–10 как раз и существовала для того, чтобы карать за мысли сказанные, написанные, нарисованные. Мысль, выраженная словами, – преступление. Мысль написанная – преступление в квадрате! Одиночный «болтун» следствие мало интересовал, но он для них являлся наживкой, на которую вытягивали богатый улов. Сам с собой никто не разговаривает. Сажают и того – с кем. Тот, в свою очередь, добровольно или с принуждением оговаривает следующего, и так наматывается клубок врагов. Тут уже – организация, ставящая себе цель. Если человек свою мысль написал, то, естественно, сажают всех, кто читал, знал или слышал. Мальчишки и девчонки девятого класса советской школы дружили, влюблялись и что-то писали, стихи или прозу, не вольнодумную, с их точки зрения, безобидную, так как для них все это была забава, а не политика. Они играли больше в любовь, а все остальное подогревало ее и делало романтичней. Но всем известно, что в любви часто неминуемы треугольники. В порядочном обществе они развязываются не на Лубянке. В нашем же его проще всего развязать доносом. Так мальчишки и девчонки оказались на Лубянке и вместе с ними их любимые куклы, стишки и проза. По формуле «каждый человек», а следовательно, и несовершеннолетний, – «враг» в принципе, а тут – вещественные доказательства. Следователи – по натуре своей романтики, верней, романисты, – бодро взявшись за перья, сочинили детектив, да такой, что решили по нему поставить спектакль для детей школьного возраста, вход на который для всех был свободен. Идеологически спектакль был выдержан в духе времени, назидателен как для взрослых (отцов, матерей, педагогов, комсомольских организаций, воспитателей детских садов и яслей), так и советской молодежи. Артисты, они же подсудимые, были тщательно отдрессированы в следственных кабинетах. Метод режиссеров нам известен, диапазон творческого подхода тоже. Он был далек от гениальной системы Станиславского. Самое главное, чтобы подсудимые хорошо сыграли свою роль и отвечали на вопросы так, как того желало следствие. Постановщики были уверены в себе так же, как мой Дубына перед очной ставкой, на которой он предполагал поставить все точки над «i». Чем это кончилось, вам известно: для меня вечным протезом, для него… новым потом и кровью новых жертв.

Спектакль отрепетирован, декорации написаны, зал полон зрителей. Прокурор – справа, защита – слева, артистов вводят.