Милосердная мисс Эва

Я отдала последние почести учительнице: причесала жиденькие вздыбленные морковные волосы, отросшие и седые на корнях. Опустила неприятно вялые мяконькие веки на глаза. Подвязала челюсть теми же колготками.

Борясь с МарьИванной, я нечаянно заехала локтём в лицо учительницы. Вид у неё был очень непрезентабельный: нос и щека съехали набок, здорово опухли и посинели, глаз заплыл. Вот что бывает, если противиться судьбе, МарьИванна.

Кровоподтёки и одутловатость тщательно загримировали перед похоронами любящие родственники. Я убедилась в этом, когда нас классом привели проститься с учительницей.

Мы водрузили к её изголовью два пышных, как круглые взбитые кремовые торты, бело-розовых венка: «От любящих учеников» и «От скорбящих родителей и членов родительского комитета». Я старалась не смотреть на лицо МарьИванны.

Второй блин тоже оказался комом. Я уже заканчивала медицинский колледж и подрабатывала в онкологическом диспансере.

Потому мне не составило труда устроиться сиделкой к старушке соседке, которая узнала от меня свой печальный диагноз. Врачи его подтвердили.

Мы неплохо спелись с моей подопечной. Долгие задушевные беседы, облегчающие слёзы и объятия, рассматривание детских фоток в семейном альбоме…

Мы договорились, что я сделаю старушке укол: она ничего и не почувствует. Никто не заподозрит: стало плохо с сердцем, и всё.

Или, на худой конец, устроим воздушную эмболию: пущу с сотню кубиков воздуха в ярёмную вену. Честное слово, это была её инициатива – у меня в том сохранилась расписка с её стороны. Впрочем, вряд ли бы расписка понадобилась: кому придёт в голову производить вскрытие старушки с таким диагнозом?

И вот наступил задолго отмеченный крестиком, красный для нас обеих день календаря. В назначенный торжественный день я поднималась к своей подопечной и сообщнице в одном лице. В сумке несла бутылку сладкого вина, разные вредные вкусности и пачку самых дорогих сигарет. И даже любимый диск с душещипательной индийской мелодрамой. Я перевернула фильмотеки всех знакомых, чтобы отыскать фильм её молодости.

Она сама захотела перед уходом закатить пир, устроить праздник желудка и души. Вкусить напоследок земных яств и удовольствий, в которых ей давно отказали доктора.

Торжественность высокого момента была смазана самым неожиданным и постыдным для меня образом. В дверях меня поджидал дюжий мужик – сын этой старушки.

Пребольно схватил за шею – и вместе с моими дарами кубарем спустил с лестницы. Топал ногами, орал, чтобы духу моего здесь не было, что мама всё ему рассказала. И пусть я говорю спасибо, что он не подаёт в суд, потому что пачкаться об меня не хочет. И потому что у меня на руках мамина расписка.

Ну, что… По слухам, в дальнейшем к физическим страданиям бедняжки прибавились душевные. Она заболела танатофобией в тяжелейшей форме. Отказывалась от таблеток, уколов, от сиделок и медсестёр: дико боялась, что все они тайно желали отправить её на тот свет.

Она даже сына к себе перестала допускать, заподозрив его в сговоре с персоналом. И мучительно умерла от голода и жажды, высохнув как мумия. Боялась еды и питья: не отравлены ли… А ведь могла уйти красиво и достойно. И, наверно, перед самой кончиной с сожалением не раз вспомнила милосердную медсестру Эву.

Я сделала выводы и больше не повторяла своих ошибок, поняв слабость и непостоянство человеческого духа. Не посвящала никого в свою тайну. Взвалила исключительно на себя тягость душевных мук. Миссию Господа Бога распоряжаться чужими судьбами. Мне это удавалось, прямо скажем, не без труда.

Особенно нелегко пришлось с семьёй, с которой я давно дружила. Я не виделась с ними полтора года. Как они просмотрели свою очаровательную дочурку, егозу и непоседу, мою крестницу?! Она только немножко жаловалась в последнее время, что устаёт и ей всё время хочется спать.

Но я-то видела, что маленькое тело охвачено и практически побеждено болезнью. Отсчитывались последние дни, а может, часы блаженного незнания…

Сказать родителям? Поздно, поздно. Измучаются они, измучают ребёнка. Продадут с себя всё до нитки, останутся без крыши над головой, обогатят эскулапов – и всё напрасно.

– Хочешь, поиграем в лошадку? – оживлённо – слишком оживлённо – предложила я маленькой крестнице.

Мы только что досыта наобнимались с ней, нацеловались, переиграли во все её любимые игры. Девочка с восторгом согласилась. Я присела, она вскарабкалась как обезьянка на мои плечи. Обвила лапками шею: я потёрлась о них щекой.

– Иго-го! – весело вопили мы и, взбрыкивая, галопом носились кругами по комнате. Родители хохотали. «Осторожно!» – крикнула её мама, моя подруга. В эту секунду разрезвившаяся лошадка с всадницей неслась в соседнюю комнату с низким, слишком низким дверным проёмом.

Рассказать, что было потом? Как родители оба выли, рычали, пинали и катали меня ногами по полу, хлестали по щекам и рвали волосы, терзали? Зачем?

Цинично объяснять им, что девочка ничего не успела почувствовать и ушла счастливой, заливающейся звонким колокольчиком? Пусть это останется со мной.