Милосердные

Она идет прочь от пристани. Затвердевшая от холода земля хрустит под ногами. Мама уже ушла, но Дийна так и стоит рядом с домом Магды. Эрик спит, положив голову ей на плечо, и она рассеянно гладит его по спине. Ее рука движется как бы сама по себе, в своем собственном бессмысленном ритме. Домой они идут вместе, и всю дорогу Дийна молчит.

– Добром это не кончится, – говорит она уже на пороге, глядя поверх головы Марен на шлюпку, стоящую у причала. Наклонив голову набок, она как будто к чему-то прислушивается, потом разворачивается и исчезает за углом дома, не сказав больше ни слова. Марен слышит, как хлопает дверь в пристройку.

И уже в следующую секунду туча, прибывшая следом за кораблем, накрывает Вардё черной тенью, и ливень обрушивается на землю.

15

Хотя оленьи шкуры уже давно сшиты, лежат наготове у двери, и у Марен есть повод уже сейчас пойти в малый лодочный сарай, она выжидает еще три дня до воскресенья, ходит по дому из угла в угол, точно зверь в клетке. Дождь льет непрестанно, земля размокает и превращается в жидкую грязь. Марен не хочет явиться промокшей, как мышь, и чумазой в свой первый визит.

Из-за дождя все вокруг кажется серым и сумрачным, размытым и зыбким. Эта женщина, жена комиссара, растревожила что-то в душе у Марен, ей самой непонятно, что именно и почему. Ей хотелось бы познакомиться с нею поближе. Желтое платье преследует ее в мыслях и снах. Воспоминания как наваждение. Такое яркое платье, такая мягкая, словно струящаяся ткань, и сколько ее, этой ткани ушло на пышные складки! Хватило бы на три платья попроще. И сама эта женщина, госпожа Корнет… Марен вспоминает ее дыхание – такое сладкое, ее чистые ногти – такие красивые.

Ее собственная одежда какая-то жесткая и заскорузлая, вся пропахшая потом. Даже странно, как это никому не противно стоять рядом с ней. Марен моется в серой воде, трет себя жесткой мочалкой, пытается уложить волосы в аккуратный узел. То место, где костяная иголка проткнула ей руку насквозь, в ночь, когда налетел шторм, воспалилось от непрестанной стирки, кожа на руках сморщилась и потрескалась. Ее ногти короткие, ломкие и всегда сероватые, а во рту постоянно противный привкус, хотя она дважды в день чистит зубы березовым прутиком, пока десны не начинают саднить и кровить. Кажется, ей никогда не отмыться дочиста. Она старается чаще купать малыша Эрика, но даже его дыхание отдает кислым молоком; он везде ползает и пачкает руки. Вся их жизнь – вечная грязь. Может быть, так им написано на роду.

Тучи целиком закрыли небо, и свет в доме какой-то странный; раньше было светлее, когда лежал снег, а теперь он сошел, и все стало тусклым и сумрачным. Марен всегда с нетерпением ждала наступления лета, когда жизнь в деревне как бы вырывается на волю после долгой зимы взаперти, и все кипит и бурлит под незаходящим солнцем полярного дня, пока опять не наступит зима, и лютая стужа не разгонит всех по домам. Теперь же весна просто напоминает о том, как изменилась жизнь на острове, и теперь, с прибытием комиссара, их снова ждут перемены. «А ведь мы только-только сумели встать на ноги», – думает Марен.

По весне папа с Эриком уходили в море на несколько дней, а Марен с мамой выносили из дома все, что есть мехового и тканевого, вытрясали одежду, выбивали одеяла и половики, посыпали полы во всем доме свежим аиром. Прошлым летом в море ходила Марен, дом остался невыметенным, непроветренным, на мехах собралось столько пыли, что Марен уже начинает казаться, что только ей одной она и дышит. Скоро откроется морской путь к мелкогорью, в Вардё приедут торговцы из Киберга и Варангера. Но нескончаемый дождь запер ее в четырех стенах, и хотя мама рада дождю – он размягчит почву, подстегнет мхи и лишайники к росту, – Марен изнывает от скуки. Она распускает швы на подрубке оленьих шкур, подшивает их снова, уже аккуратнее, сжигает последний сушеный вереск, держит шкуры над очагом, чтобы дым перебил запах мускуса.

* * *

К утру воскресенья тучи рассеялись, дождь перестал. Небо такое ясное, что от света больно глазам. Марен слегка обгоняет маму и, проходя мимо малого лодочного сарая, потихоньку сбавляет шаг, пытаясь понять, дома ли комиссар и его жена. Снаружи не слышно ни звука, и кажется, что все ушли, но солнце бьет прямо в окна, и сквозь них ничего не видать. Марен опять ускоряет шаг, мокрая грязь хлюпает под ногами.

У входа в церковь уже собралась небольшая толпа, в центре которой стоит Кирстен, на голову выше всех остальных женщин. Они о чем-то судачат: это понятно уже по тому, как они умолкают и оборачиваются все разом, чтобы посмотреть, кто идет. День хоть и солнечный, но прохладный, и собравшимся на церковном дворе приходится переминаться с ноги на ногу, чтобы грязь не налипла на обувь, но никто не идет внутрь. Никому не хочется пропустить появление комиссара Корнета с супругой.

– Ну и как тебе эта жена? – спрашивает Торил, как только Марен подходит ближе. – Что она тебе сказала?