Милость Господня

И еще каждый день, ровно в шесть вечера, появляется отец Передерий, считает пульс, меряет давление, заглядывает в зрачки, выстукивает молоточком колени, слушает сердце, расспрашивает о самочувствии.

Тоже результат печального инцидента.

А какое в аскезе может быть самочувствие? Первые три дня Ивана мучает голод, сворачивает кишки, как будто пустотой высасывая жизнь изнутри, потом притупляется, зато во всем теле образовывается волшебная легкость – кажется, оттолкнись от пола и поплывешь тихой пылинкой по воздуху. Иллюзия, несомненно, причуда вспененного сознания. Но одновременно обостряются все чувства, он различает, не напрягаясь, каждую трещинку на потолке, слышит каждый шорох в глубине коридора, голоса на улице – а ведь монастырские стены в метр толщиной, накатывается звуковая волна служб из храма – пение хора, хрипловатый речитатив отца Амвросия: «Да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое, да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли»… Необыкновенную ясность обретает сознание, он отчетливо понимает то, что раньше представало как тревожащая невнятность: почему Хорь намеревался крестить жабу: Бог ему дара не дал, вот Хорь и обратился к дьяволу; откуда у Василены такой душный страх, до беспамятства, перед инспектором: тихонько продавала воспитанников китайцам или корейцам, инспектор эти ее махинации раскопал; почему у многих монахов в Монастыре какие-то странности: потому что каждый из них совершил в прошлом некое чудо, иначе бы и не попал в Монастырь, а теперь – не могут, бессильны, и этим бессилием исковерканы.

Значит, все-таки продвигает его аскеза – ближе к небу, ближе к Тому, Кто в руке всевластной Своей держит весь мир. Но одновременно он с такой же ясностью ощущает, что настоящего «чувства Бога» у него еще нет.

Все есть, а этого нет.

Нет благодати.

Нет осеняющего прикосновения чего-то такого, что выше него.

Молчит Бог.

Не открываются небеса.

Одиночество, стискивающее его, становится невыносимым.

Он молится сто раз в день, двести раз в день, он перебирает поочередно все молитвы, вызубренные за последние три трудных года – и старые, завещанные Отцами Церкви, и новые, подготовленные специалистами Департамента богословских исследований. Он часами стоит на коленях, повторяя слова, внутри которых – скучная пустота. Он даже сидит в позе лотоса, бессмысленно уставясь в точку на противоположной стене: в конце концов чем кенозис отличается от нирваны, и то и другое – опустошение… «Ом мани падме хум», – твердит он. «О, жемчужина, сияющая в цветке лотоса!»… В конце концов ведь не важно, на каком языке обращаться к Богу – Он приемлет в Себе все молитвы, все веры, все языки…

Результат тот же самый.

Скучная пустота.

Он молится утром, он молится днем, он молится вечером, он молится всю ночь напролет, перемежая молитвенный речитатив краткими периодами забытья, непрерывно, двадцать часов подряд, тридцать часов подряд, сорок восемь часов… Наконец он рискует обратиться к маргиналиям исихазма: пять тысяч раз повторяет «Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, спаси и помилуй мя грешнаго»… Слова вспархивают тенями, в них нет ни звука, ни смысла, вообще ничего… Он понимает, что это самогипноз, что он скатывается к умопомрачающей экзальтации, еще немного, и у него начнутся видения: вспыхнет Фаворский свет, раздастся голос с небес, проступит сквозь электрический свет образ Спасителя… Ему, впрочем, уже все равно, он так слаб, так измучен, так бестелесен, что больше не принадлежит этому миру, он плывет в необратимом безвременье, в инобытии жизни и смерти, в океане бесплотных слез… у него ладони прозрачные: кожа, мышцы, сухожилия, кости, как из стекла – сквозь них видны стены кельи…