Милость Господня

Стараясь не производить ни малейшего шума, он накидывает на себя подрясник, рясу, обувается, осторожно достает из тумбочки флягу с водой – вечерняя порция, примерно стакан, как будто предвидел вчера, не выпил почему-то, сберег. На цыпочках выскальзывает в коридор, слава богу, дверь в спальню почти не скрипит, и через боковой ход, темный, будто выкопанный в земле, просачивается во двор. Там даже жарче, чем в помещениях. Воздух, плотный и душный, заполняет легкие, как горячий кисель. Задохнуться можно от такого воздуха. Вместе с тем, в чем сегодня ему везет, ночь безумно светла: луна, туманная, в расплывчатом ореоле, огромная, опухшая от бессонницы, висит низко, затмевая собою чуть ли не половину неба. Ртутной гладью отсвечивает в блеске ее пространство пыли, тянущееся в бескрайнюю даль.

Ворота в Монастырь, к счастью, распахнуты. Оставляя за собой предательскую цепочку следов, Иван торопится через то, что еще недавно было травяным сочным лугом. Вот так же они когда-то бежали с Марикой из Приюта. Он чувствует, что времени у него почти нет. Удары в бубен стихают и одновременно стихают и топот ног, и дикие истеричные выкрики: хай!.. хай!.. Зато голос, зовущий его, звучит все громче – в нем все меньше надежды и все больше обессиливающего отчаяния. Он буквально затопляет собой сознание. Иван не замечает, что уже сомкнулся вокруг него глухой Ведьмин лес: корявые стволы деревьев в лишайниках, полотнища голубоватого мха на полянах… Это проходит как бы мимо него. Он начинает снова воспринимать окружающее, только когда выходит к разгромленному и сожженному капищу.

Хотя сейчас оно уже не выглядит ни разгромленным, ни сожженным. Зола и угли тщательно выметены, прогоревший дерн засыпан свежей землей, она утоптана, по-прежнему окружена кольцом валунов и по-прежнему, словно ничего не случилось, торчит из нее здоровенное бревно-идол, светясь светло-коричневой, очищенной от коры древесиной. Правда, сам идол еще не закончен: очертания его лишь намечены свежими желтоватыми затесями. Однако каменные глаза уже взирают на мир и черны от ненависти ко всему, что видят.

Марика привязана стоя к этому бревну-идолу. Она полностью обнажена, как и тогда, в ивняке, где она пряталась от духовников. Разве что зеленоватых пятен на теле нет, и оно чуть сияет, впитав в себя лунный свет.

Жертва богу дождя.

– Ты все же пришел, – говорит она. – А я уже думала, что ты меня не услышишь…

Голос у нее – как шуршание листьев.

Иван поспешно открывает фляжку с водой и осторожно прикладывает ее к ломким губам, стараясь, чтобы ни капли не пролилось.

Марика пьет с жадностью – по горлу ее вверх-вниз прыгает тугой спазм.

Фляга наполовину пуста.

Все, больше нельзя.

– Ну еще… Ну пожалуйста… – умоляет Марика.

Иван отстраняется:

– Подожди, подожди…

Веревки, охватывающие ее, сплетены из полосок коры. Они, как струны, натянуты, вероятно, уже подсохли, края их остры, жестки, руками не разорвать. Иван пытается грызть, тут же ранит губу, выступает теплая кровь… О, черт!.. Он догадывается наконец: находит небольшой камень, бьет им о валун – раз, другой, пока не отскакивает плоский кусок, и этим сколом, зазубренным, неудобно держать, шипя и облизывая губу, перепиливает древесные жилы.

Марика оседает ему на руки:

– Еще воды…

– Сейчас, сейчас… – Иван поднимает ее, поворачивается – три туманные колеблющиеся фигуры выступают из темноты леса: духи, жаждущие, голодные, не хотят отпускать предназначенную им жертву.

Иван пятится.

– Скорее, – говорит Марика. – Они не могут выйти за пределы святилища.

Духи совсем близко – струями тумана протягивают к ним руки. В провалах глазниц – беззвездная ночь, хуже смерти, вечное инобытие. Хорошо, что Иван уже за границей капища – они останавливаются, мучительно корчатся и развеиваются дымом прогоревших костров.

Минут через пять они с Марикой валятся в голубоватый мох на поляне. Впрочем, это не столько поляна, сколько опушка Ведьмина леса: деревья здесь расступаются, отрывая громадный, до горизонта лунный простор.

Марика допивает воду из фляжки. Она уже совсем оживает, вздрагивает:

– У тебя кровь на губе.

– Поранился, ерунда…

– Не шевелись.

Она прижимает тонкую ранку пальцами. Пальцы прохладные и движутся так, словно Марика, наигрывая мелодию, чуть касается невидимых струн.

Порхает неразборчивый шепот.

Секунда… другая…

– Ну вот и все…