Милость Господня

Ранка на губе исчезает. Лица их совсем рядом. Сам собой рождается горячечный поцелуй. Иван даже не понимает, как это у них получается. Марика обнимает его, словно боится, что он, наподобие духа, растворится во тьме. Комкается и мешает нелепая ткань одежды. Ткань липнет к коже, ряса собирается в толстые складки. К черту, через секунду ее уже нет, и Иван опять-таки не улавливает, как это все происходит: происходит, видимо, потому, что так должно было произойти. Их обоих слегка обжигает нагое прикосновение тел. Марика вскрикивает, он еще крепче прижимает ее к себе. Она шепчет: «Вот теперь я наконец стала ведьмой»… Он по-прежнему не понимает, о чем это она? Слова здесь лишние, в голове сквозь изумительный хаос всплывает: «и будут оба они едина плоть… так что уже не двое их, но – плоть одна»…

– Слышишь меня? Я теперь – ведьма…

– Слышу, слышу, – неразборчиво отвечает Иван.

Их как будто пронзает молния. Марика снова вскрикивает, или, может быть, стонет, или поет – создавая мелодию, для которой слова уже не нужны.

Что-то тычет Ивану между лопаток. Но – не пальцы, не человек, что-то растекающееся по коже.

Он вскидывает лицо: почему так темно?

Крупная водяная капля разбивается о лоб Марики. Губами она ловит вторую:

– Дождь… Это – дождь…

Иван переворачивается на спину.

Нет ни луны в половину неба, ни самого тусклого неба – рыхлая черная мгла заволакивает весь мир. Тяжелое брюхо ее переминается и расходится не в силах удерживать то, что неделями копилось внутри.

– Это дождь!.. – кричит Марика.

Иван вздрагивает.

Да, это дождь.

«Дождь наш насущный даждь нам днесь».

Он это подумал или сказал?

Не имеет значения.

Марика кричит.

Даждь нам днесь!..

Черная мгла прорывается.

На них обрушиваются бешеные потоки воды…

Хроника Смуты

Первым знаком того, что мир необратимо меняется, послужил так называемый инцидент под Триполи. Ливия к тому времени уже более двадцати лет была погружена в пучину гражданской войны, прерываемую редкими и краткими перемириями, временными соглашениями, которые немедленно нарушались. Десятки вооруженных групп, племенных, клановых, религиозных, сепаратистских, причем каждая объявляла себя истинным и законным правительством, соперничали между собой за контроль над столицей, которая являлась к тому же крупнейшим морским портом и промышленным центром страны. В непрерывном водовороте генералов, маршалов, фельдмаршалов, президентов, координаторов, глав советов, пророков, великих вождей, с калейдоскопической быстротой сменявших друг друга, не могли разобраться ни военные советники Запада, ни квалифицированные политологи. Ситуация менялась чуть ли не еженедельно. Уже давно был утрачен смысл этой самоубийственной пертурбации. Непонятно было, как ее можно остановить. И вот, когда очередной, как чертик вынырнувший ниоткуда, маршал Биззени Таффар, вышедший со своей армией на окраины Триполи, приказал открыть огонь по комплексу зданий в центре, где заседало правительство национального примирения, которое само пришло к власти три недели назад, обнаружилось, что его артиллерия, четыре гаубицы, захваченные в недавних боях, более не способна стрелять: по команде «Огонь!» раздавался громкий хлопок, снаряд как бы лениво, сопровождаемый легким дымком, вываливался из дула и, не взрываясь, падал метрах в трех-четырех от орудия. Причем тут же выяснилось, что два танка Abrams, на которые маршал возлагал столько надежд, передвигаются почему-то лишь со скоростью пешехода, да еще останавливаются каждые тридцать секунд, глохнет мотор, а при попытках стрельбы происходит та же история: снаряд неспешно, как металлическая болванка, вываливается из дула. Более того, отказало и все остальное оружие: винтовки и автоматы молчали, гранаты и мины не взрывались, хоть колоти по ним молотком, личный, из золота, инкрустированный бриллиантами пистолет маршала звонко стукал бойком, выскакивала пустая гильза, после чего пуля по небольшой дуге падала на песок.