Милость Господня

– Мой кирхшпиль… епархия, – объясняет пастор. – Не осталось ни одного человека. В дома лучше не заглядывать – там паноптикум… восковые фигуры… все мертвы…

– А как вам самому удалось выжить? – спрашивает Сержант.

Пастор долго молчит, а потом отвечает негромко:

– Бог сохранил.

И меленько крестит грудь.

Малька осторожно берет Ивана за локоть:

– Отстанем чуть-чуть…

– Зачем?

– Так надо…

Они пропускают вперед Никандра, который в принципе должен идти замыкающим, но ему все равно, он отдувается от жары, и Малька тянет Ивана к кирхе.

– Приказ – не отставать, – шепчет он.

– Пойдем, пойдем, мы просто на секундочку – глянем…

Поскрипывая, открывается тяжелая дверь. Внутри кирхи – сумерки, рассеченные планками солнца, бьющего из оконных щелей. В воздухе – ни пылинки. На молитвенных деревянных скамейках сидят десятка два прихожан – как целлулоидные куклы, раскрашенные и одетые под людей, но без движения, без дыхания даже, в летаргической коме. Царит необыкновенная тишина. А на амвоне, уперев руки в бортики кафедры, так же неподвижно застыл пастор Рауцис, копия того, что сейчас их ведет, чуть наклоненный к залу, готовый начать воскресную проповедь, – рот, словно у снулой рыбы, открыт.

– Как ты догадалась? – спрашивает Иван, осторожно пятясь назад.

– Он тяжело ступает, – говорит Малька. – Помнишь у Крингсхоффера в «Описании инобытийных существ»: «при сходном росте и телосложении демоны тяжелее людей – их отягощают грехи»…

И она мимо Ивана, как молния, выскакивает на крыльцо:

– К бою!..

Голос ее звенит.

Звенит отчаянием.

Потому что ничего уже не спасти.

Пастор Рауцис почти без замаха бьет Сержанта ребром ладони. Не ладони, впрочем, а, как улавливает Иван, деревянной, тяжелой плоской клешней, из которой торчат заточенные сучья пальцев. Он отчетливо преображается: становится выше, грузнее и одновременно – как-то корявее, одежда на нем трепещет жесткой листвой.

Сержант, конечно, тоже не новичок, он успевает поставить блок, сказываются десятилетия тренировок. Но удар метсаваима страшен – он отбрасывает Сержанта шагов на пять, сбивает с ног, а когда Сержант, разворачивает над собой синеватый полупрозрачный магический щит (опять-таки опыт, успел за долю секунды произнести заклинание), метсаваим бьет по нему той же клешней, и щит разлетается во все стороны пылающими осколками.

Отреагировать успевает лишь Малька. Остальные растеряны – никто не ожидал такого стремительного поворота событий. Иван еще суетливо нащупывает рукоятку меча, Никандр топчется, разевая рот в полном недоумении, Лымарь лихорадочно крутит настройку рации (зачем?.. связи ведь все равно нет…), Гришик, Мишик и Хорь вообще где-то за гранью зрения, точно так же, как и Пятак, но вот Малька – молодец, молодец! – уже с обнаженным клинком, словно распластавшись по воздуху, несется к метсаваиму.

– Топь!.. Топь!.. Топь!.. – выкрикивает она.

Иван не сразу, через мгновение, но догадывается, что Малька имеет в виду заклинание топи: земля от него разжижается, метсаваим провалится в нее с головой. Но – бог, черт, леший! – Иван не может вспомнить ни слова из этого не слишком часто употребляемого заклятия. Единственное, что ему удается сделать, – это растянуть для себя нить времени: интуитивно, не прибегая ни к какой магии. Теперь он видит, как Малька, выставив меч вперед, уже не летит, а медленно плывет навстречу метсаваиму, клинок нацелен ему прямо в грудь. А метсаваим, также навстречу ей, вытягивает свою неожиданно удлинившуюся страшную лапу, и клешней, сомкнутой в острие, протыкает Мальку насквозь.

Это так чудовищно, так невообразимо больно, что у Ивана внутри вскипает какая-то обжигающая ужасом и ненавистью волна и, сфокусировавшись, точно выстрел, ударяет демону в лиственное средостение. Метсаваим как бы взрывается, а вместе с ним как бы взрывается и весь окружающий мир. Ивана подбрасывает, переворачивает, он тоже плывет по воздуху – медленно, очень медленно, время еще растянуто тугой толстой пружиной. Однако тут это растягивание заканчивается, пружина схлопывается, он со страшной силой шлепается на землю, хорошо еще, что какие-то упругие колкие ветки смягчают удар, но они же распарывают комбинезон и обдирают кожу.

В полубеспамятстве он садится. Кажется, жив, и, кажется, ничего, ни руки, ни ноги не сломаны. Только тело, где кожа содрана, жжет огнем, а когда он обтирает лицо, ладони оказываются измазаны кровью.

Это опушка леса. Метрах в ста – ста пятидесяти от него видны дома и равнодушный шпиль кирхи.

Ничего себе перебросило.

А неподалеку, три шага пройти, на песчаной прогалине лежит Малька.

Кое-как, на четвереньках, Иван добирается до нее. В теле такая слабость, что подниматься на ноги он не рискует. Легкими касаниями счищает с Малькиного лица хвою и вдавленные земляные песчинки.

Кожа у нее теплая.

Он чувствует.

Малька открывает глаза:

– Ты жив? У тебя кровь на лице.

Иван отмахивается:

– Ерунда! Ты-то как? Дай я тебя посмотрю…

Обе ее ладони прижаты к груди, пальцы – в крови, и темное багровеющее пятно расползается по комбинезону.

Он пытается нащупать аптечку на поясе.

– Не надо… не трогай меня… я умру…