Милый дедушка

Мы жили в собственном дедовом доме, вокруг тоже были деревянные дома с огородами, как в деревне.

Здесь пахло не так, как дома. Будто это была другая жизнь. Будто я родился еще раз.

От деда пахло овечьей шерстью — в подполе он катал валенки. От бабушки пахло кислым и сладким. В печи она пекла для нас «яишню». Под корочкой яишня нежная, а в белую воду от нее можно макать хлебом.

Еще по воскресеньям бабушка стряпала булочки с конфеткой-подушечкой. Если откусить с краешком конфетки — вкусно, а если зубы не дотягивались, булочка так себе, как хлеб.

Бабушка звала деда «дедушко».

У бабушки был сын, мамин сводный брат дядя Витя. Он пропал без вести на войне. Когда дедушка был пьяный, он пел «Трансвааль». «Малютка сын, пятнадцать лет, отец, пусти меня…» На «пятнадцать» дедушка понижал голос, потом голос прерывался, и он сипел: «Я жертвую за родину младую жизнь свою…» Тут уж он не мог петь, только поскуливал и морщил лицо. И еще — самое лучшее:

«За кривду бог накажет нас, за правду наградит».

Когда шел дождь, мы выскакивали на улицу и кричали: «Дождик, дождик, пуще! Дам тебе гущи!»

На окнах были синие ставни.

На дворе трава, на траве дрова. Там теперь они и будут лежать, в том дворе.

И с дедом в баню, и ждешь его из парной, где он отходит после загула. Потом он парит ноги в кипятке, а ногти на них похожи на маленькие черепашьи панцири.

А потом вода с малиновым сиропом, а у него пиво, и тебе странно, почему ему так хорошо.

3. Вернулись. В тот же дом, к дяде Ване.

Новая старая жизнь. Девочки тянут руки на уроках — бабочки-капустницы над полянкой, трепещут.

У соседки по парте натоптыш на среднем пальце от старательности, от чистого писания. «Кустракиты над рекой…» Что такое кустракиты?

Карнавал в школе. Костюм Петрушки. Отец подарил к нему две маски. Одна — очки и усики — тонкое, собачье, подловатое, страшное. Угаданное. А костюм шила мама, лучше всех, да тут еще маска. Ого-го-го какая маска, страшно в зеркало глядеть.

Но круг за кругом, и все, кроме зайчиков и снежинок, уже под елкой, а меня — «его» — не видят. Круг, еще, еще круг — нет, не видят. Ладно, сдаюсь. У меня есть вторая маска, вот! Теперь я с красным носом, с хлебными привычными усами. Грубый, заметный, не страшный.

«Какой у нас Петрушка! Наградим Петрушку?! А ку-ка, Петрушка!»

Повели под елку, дали кулек.

Не нужен подлый человек!

4. Саня Митин. На русском — придумать синоним к прилагательному «ядреный». Славная осень, здоровый, ядреный… Саня, редко поднимавший руку, привел пример — «ядрена бабушка».

Под лестницей прятали пустые бутылки, вода в буфете без стоимости посуды. И Саню поймали.

Классный час. Саня слушает, наклонив голову. И я, «сын культурных родителей», встаю и сознаюсь в соучастии. Дальше класса — не пошло. Я и знал, что не пойдет. Но Саня оценил.

В кино. Котовский, Щорс, Олеко Дундич. «Черный ворон, что ты вьешься над моею головой…» Бурка его летела с экрана, и мы сжимали кулаки.

В нише перед входом в нижний зал панорама — «Последние дни Пушкина». Три застекленные витрины.

Дрались тут с кирсараевцами. Двое с тремя. Лежа в снегу, Пушкин целился в Дантеса. Курчавый напомаженный затылок Дантеса. Санино бледное лицо в веснушках.

Мы победили.

— Передайте, я прощаю его.

Нет. Мне хотелось, чтобы Пушкин убил. Или потом, Лермонтов, вызвал бы и убил.

Любил ходить к Сане домой. Там пили кофе без молока, заваривая его, как чай, и отца приводили вечером под руки.

Санина мать меня привечала и надеялась на нашу дружбу. Но в седьмом Саня остался на второй год, и она перестала улыбаться на мое «драсте».

5. Ночь накануне пионерлагеря. Пред.

Новая еще раз жизнь — завтра. Радость в страхе — горох в стручке.

Первый день. Чужая свежесть. Чужие лица, которые, уже знаешь, будут родными. Все смазанное, уютное от мелкого дождя. Взвешенность. И охота домой, и уже ясно: кончится и это неначавшееся.

Дождь. Сырые доски столиков для шахмат.

И земля в хвойных иголках, пахнет.

Как пахнет земля у озера?

Как она пахнет там, у волейбольной площадки, где в песке застыли рубчики от слепого дождя?!

И Генка, мой друг, с белым баяном в смуглых руках. Одно в другое, ах, неуловимо… Иди, иди ко мне, сюда, на самый край — не бойся, посмотри. Это музыка. Это играет Генка, это темные мышцы перекатываются на сутулых его плечах. Помнишь?

6. Пришел день, и Сашка Макаров подал шарик из нарезанной лентой бумаги. Игрушка-раскладушка. Украшали елку. Сашка спросил: «Чувствуешь?»

Держал ее в обеих ладонях, как держат воду перед тем, как плеснуть в лицо. И ладони сомкнулись — понял! Она была осторожно округла.

Пальцы задрожали. Да. Да.

Пробилось.

7. Люди.

Глаза. Губы. Нос.

Две половинки. Две.

Красота. Зачем?

Рисую руку. Пальцы, ногти. Идет урок биологии… «Каждый второй глоток воздуха подарен нам деревьями». Голос тягучий, плоский, на одной оскомной ноте.

Рисую руку. Сухожилия, сосуды. Куриная лапа, корни дерева — чувствилище. Что вы хотите им чувствовать, сэ-р?

Глаза. Чем они выражают? Зрачком? Радужкой? Морщинками у глаз? «Она шла, покачивая, м-м, бедрами, стылая ненависть стояла у нее под радужкой». М-м…