Милый дедушка

Она же… Вглядись. Намазанная, с кем-то уже таскается.

«Все такого, как ты, воображала — доброго, честного, хорошего и ТАКОГО ЖЕ ГЛУПЕНЬКОГО». (Вот!)

— Вы не виноваты, Настасья Филипповна, а я вас — обожаю!

Ну, тогда уж — БУДЬ ЧЕСТНЫМ. Поворотись и скажи: «Ненавижу похабные глаза, зеленые пуговицы, притворство, презираю! Хочу трогать, прижимать, кусать, бросить на плечо и нести, как волк унес ярку, Григорий Аксинью, хочу!» Можешь?

О нет! Нет. Не могу. Что подумают люди? А она?

Это же такая игра. Она сама себе не замечает таких штук. Никто же не видит. Бога-то нет. Мы без свидетелей. Она глядит в окно. Тесно, понятное дело. Никто не виноват. Ребенок родился случайно.

Правая рука не ведает, что творит левая. Удобная вещь!

— Ничего. Она дура. С нее не спросится. А ты, ты скажи. «Стесняюсь, — скажи, — уважать себя хочу. Душой любить. Весь. С телом. Весь, понимаете?»

У-у-у… Эк тебя!

Без вранья не вынешь рыбку из рванья! Да-да. Хотя бы себе. Так наври! Ведь смерть же… будет. Однова! «Разрешаю вам убийство по совести!» Ради такого серьезного дела.

— Спасибо.

Ну, поворачивайся. Не лукавь.

Нет. Не могу. Слабо.

Не могу.

Нет.

Терпеть.

«Выходите?»

Да-да… Как же.

11. Весна. На асфальте растут сухие пятна. Идем из школы, с Сашкой. Библиотека, Госбанк, а дальше, перейти Кирова, Брод (Бродвей!), вечерняя улица, звериная тропа. Там есть свои короли, там вечером плавится истомой темнота, там ждешь, там смутная надежда.

А сзади догоняют два типа. Мат. Должно быть, будет драка. «Не уступаем!» — говорю я Сашке про дорогу. Тут его и толкают плечом. — В чем дело? — Чё? — В чем дело? — Чё? — Бьют. Бьет. Сашка. Все дерутся. Кроме меня. Я нежданно для себя вдруг тоненьким голоском: «Не смейте бить!» Сильное средство. Один из типов, длинный, с интересом оглядывается. И — пауза. Конец первого раунда. Мы проиграли его по очкам. Сашка, по молчаливому уговору, уходит на Брод быстрым шагом, а я, притормаживая, веду типов, заговаривая зубы. Они ругают Сашку и хвалят меня. Они уже не такие гнусные. У маленького красные губы-улитки, бакенбарды и совсем собачий взгляд. Где-то я видел это лицо. Не в зеркале ли? Длинный шутит: «Ария голодных из оперы «Дай пожрать». Нормальные дураки. Смеюсь для дружбы. Сворачиваем за угол, и тут, на Кирова, догоняет Сашка. С ним двое. Один настоящий, зовут Толик, а второй вроде меня, так. Типы смотрят в мою сторону: «Вот курва!»

Потом стояние, говорение слов. Настоящий парень Толик не бьет. У длинного в кармане кастет.

Когда остаемся вчетвером, Толик — у Сашки: «А чего вы? Вас же двое было?»

Да, машет Сашка, так получилось.

Дома смотрю в зеркало. Еще и трус.

Потом танцую с Сашкиной девушкой. И… опять. «Уйду с дороги, таков закон — третий должен уйти». Лучше уж не пой таких песен, идальго.

«Можно ли подлость с подлецом?» Можно! — твои слова. Око за око. Если ты подлец.

«По жизни… — говорил Сашка, — надо жить по жизни».

12. День рождения Ленки, дочки настоящего писателя. Слушает Юрка, я подслушиваю. Есть три способа писать, поглаживая лысину, говорит писатель, о новом по-новому, о новом по-старому и о старом по-старому. Первые гении, вторые таланты, третьих большинство.

Слушаю. Щемит в груди. Кто-то гладит там сердце, шепчет неясное имя.

На стенке в кабинете писателя картина. Обнаженная женщина, белое тело, искусство защищает наготу.

Смотрю в угол. По лицу не заметно: через десять лет и я буду жить у моря. Вечером в окно будет стучать дождь и Маргарита в грубовязаной кофте будет сидеть рядом и поднимать на меня знакомые глаза.

13. Ощущение полета! — делился Юрка в мужской компании. Черная зависть, прерванный вдох, но все равно у меня будет по-другому.

А почему?

Два человека расходились во мне все дальше. Тот, что немножко попахивал псиной, хотел Гретхен. Гретхен с тугой шеей, с толстыми икрами. А другой… другого ждала Маргарита.

По ночам они душили друг друга кошмарами и мужали.

14. В окне троллейбуса — девушка. Точь-в-точь. Серые бесконечные глаза. Скулы по впалым щекам сбегают в подбородок. Она. Троллейбус отходит, тыкаюсь в закрытую дверь — стой! Лифт несет в темную шахту, в животе лопаются сладкие шары. Есть!

И до ночи по городу. Смеялся, пугая прохожих. Есть!

На другой день в то же время, там же — нету. Завтра — тоже. Послезавтра — нет. После недели дежурств охолонулся. Поразмыслил. Ведь если ее нет, значит, она есть, а если будет, еще неизвестно. Мысли-компромысли.

И все-таки уже можно. Шептать, трогать руку, целовать чуть слышно в сгиб второго пальца, УЕХАТЬ ВМЕСТЕ.

Ах, идиот.

Пока ее нет, не бойся, все будет целым.

15. В июне, пешком, по тополиной аллее. На душе — тоска. «Жил на свете рыцарь бедный, Молчаливый и простой, С виду сумрачный и бледный, Духом смелый и прямой. Он имел одно виденье, Непостижное уму, И глубоко впечатленье В сердце врезалось ему. С той поры, сгорев душою, Он на женщин не смотрел…»

«Мама, дай, дай ему карту звездного неба, — смеялась вчера Людка. — Они будут гулять и смотреть на звезды!»

Если бы.

Пинать тополиный пух, тополиное легкое семя.