Молоденький Добрыня ясно осознает, что такое надругательство обратит его в некое женоподобное существо, подлежащее общему осмеянию и презрению, и навсегда лишит возможности стать полноправным мужчиной — настоящим дружинником, настоящим предводителем. Естественно, он сопротивляется такому «склонению в хобота» как может: запорашивает желтым хрущатым песком змеиные глаза, кидается шапкою, наполненной песком, и больно ушибает ею «хобота», а затем добивает рухнувшего насильника дубиной. Впоследствии этот необычный способ борьбы с врагом будет называться «шапкозакидательством». Расхрабрившийся молодец проникает в белокаменные пещеры, где обнаруживает похищенную красавицу:
Убив Змея Тугарина и вызволив молодицу, Добрыня Никитич напрасно дожидается княжеской награды от Владимира Красное Солнышко: «за выслугу великую князь его ничем не жаловал». Оно и понятно: Владимир, как и Тугарин, имеет варяжское происхождение, а значит, совершает те же деяния, те же проступки, какие обычно совершает скандинавский властитель: «с течением времени случилось так, что ярл стал распутничать. Доходило до того, что по его велению хватали дочерей почтенных людей и приводили к нему домой, и он делил с ними ложе неделю или две, а потом отсылал домой» («Сага об Олаве сыне Трюггви»). Летописец Нестор сетует, что киевский князь содержит в разных городах восемьсот наложниц и все равно «ненасытен в блуде, приводя себе замужних женщин и растляя девиц». Похищенные славянки томятся не только в белокаменных пещерах Змея или высоких теремах Владимира. Арабский путешественник Ибн Фадлан воочию наблюдает, как варяги торгуют ими на восточных базарах: «у каждого из них скамья, на которой он сидит, и с ними девушки — восторг для купцов. И вот один из них сочетается со своей девушкой, а товарищ его смотрит на него. Иногда же соединяются многие из них в таком положении один против других, и входит купец, чтобы купить у кого-либо из них девушку, и таким образом застает его сочетающимся с нею, и он не оставляет ее, или же удовлетворит отчасти свою потребность».
Народная память запечатлевает в преданиях, песнях, сказках, поговорках неприглядный змеиный облик варяга, являющегося не столько страстным любовником, сколько похотливым насильником. Вот сказочный Иван Царевич обезглавливает одного за другим трех змеев, пытающихся силою засватать царевну Марфу, и сам женится на ней. Вот бедная вдова заговаривает огненного змея никогда к ней «не летати, не ходити, обиды и зла не творити». Вот суеверная девица тайком крестит отстегнутые крылья змея, чтобы избавиться от него. Вот красавица, потерявшая невинность до брака, в свадебной песне сравнивает себя с садом-виноградом, вытоптанным конем (всадником). Вот мужик-матерщинник, как бы подспудно поминая Змея Горыныча, спрашивает о неизвестном наглеце: «Это что за х…. с горы?» Понуждение, своеволие, насилие определяют трагическую антиномию русского Эроса. Народное творчество свидетельствует о серьезном противостоянии рода местного, славянского, и рода пришлого, русского, который, обладая властью, обладая силой, унижает, оскорбляет, ворует и продает исконную красоту.
Могущество народа зиждется на любви. От того, кто осеменяет пылающее лоно, зависит его, народа, судьба. Эту истину хранят славянские богатыри, защищая свой род от бесцеремонного иноземного вторжения, ибо варяги, по словам Адама Бременского, «не знают меры относительно женщин». Варяг, возникающий в образе змея, не только соблазняет юную славянку, но принципиально меняет кровную составляющую рода. В итоге образуется уже другой народ, а значит, утверждаются другие ценности, другие представления о бытии. Сын не является сыном, дочь — дочерью. Линия бессмертия прерывается, и вечное забвение поджидает у ворот.
Любовь земная не теплится без любви небесной. Тайна рождения, как и тайна смерти, остается областью сокровенной, как ни ухищряется ее отворить человеческий разум. Сочетание мужественного и женственного есть сочетание небесного и земного: это, по мысли Розанова, одна текущая река, дающая, с одной стороны, «спокойную и ясную религию, как наше отношение к Богу, как связь с Небом», а с другой стороны влекущая «к совокуплению, к рождению детей, к жизни бесконечной здесь на земле». По существу, вера и Эрос решают одну и ту же проблему — проблему вечности, проблему бессмертия.