Милый друг Змей Горыныч. Сборник литературно-философских эссе

Велика и неоценима заслуга Вещего Олега как первотворца Русской земли. Как никто другой, он соответствует званию человека творческого, человека магического — званию идеального властителя: он и пророк, и полководец, и жрец. Но вот является ли он поэтом? Умеет ли слагать скальдические стихи? Сохранился ли какой-нибудь образчик его поэтического творчества?

III

Как повествует «Младшая Эдда», медом поэзии одаряет людей Один: обращаясь то в змея, то в орла, он с риском для жизни крадет этот мед у великанов. Медовая капелька на земле может достаться каждому, но только избранный пьет стихи из божественной чаши. Его называют скальдом, и не имеет значения, сколько произведений он создал — одно или несколько сотен. Главное, что его поэзия всецело согласуется с установленными идеалами — идеалами правды и красоты.

Скальдическое стихотворение есть творение правды. Скальд не имеет права на художественный вымысел: он поет только то, о чем достоверно знает, чему был свидетелем, в чем никак не сомневается. Сочиненная ложь, пусть и красивая, может стоить ему головы — слушатели посчитают это за насмешку, за издевательство над ними.

Скальдическое стихотворение есть творение красоты. Узорная поэтическая ткань, густо насыщенная звонкими аллитерациями и хендингами, переплетенная искусными кеннингами и хейти, представляется единственной и неповторимой: никто не сможет превзойти скальда в изысканной красоте слога.

Поистине искусство формы, отточенное до совершенства, главенствует в древней северной поэзии. Но, соблюдая границы строгого канона, скальд при этом так же духовно свободен, как духовно свободен изограф, сотворяющий божественную икону. В этом смысле скальдическое стихотворение есть еще и творение свободы.

Эта духовная свобода, позволяющая творить правду и красоту, зиждется на магической вере поэта в сопричастность чему-то возвышенному, чему-то небесному. Скальд и слагает свои стихи в особые минуты — минуты откровения или, как говорят теперь, моменты истины, долженствующие раскрыть нечто настоящее, нечто подлинное. Вот он приготовляется к роковой сече и поет песнь храбрых (Харальд Хардрада). Вот кладет голову на плаху и говорит бесстрашную вису (Торир Ледник). Вот сочиняет похвальбу конунгу во имя спасения собственной жизни (Эгиль Скаллагримссон). Каждое действие, каждое событие достойно его слова, потому что оно предопределено и предсказано свыше. Благодаря такому точному соответствию стихи скальда служат как бы самым достоверным доказательством случившегося. Не случайно в северных сагах они заключают тот или иной отрывок сказания как последний, но неопровержимый аргумент.

Дружинная песнь является историческим свидетельством и для русской летописи. «Предание о смерти Олега от любимого коня, — пишет Дмитрий Лихачев, — через песни перешло в летопись и распространилось по всей северной Европе, в местных преданиях Ладоги и в скандинавских сагах». Как представляется, старинный русский хронограф не только перелагает героическую песнь на простой и сдержанный язык повествования, но порою воспроизводит ее дословно, уподобляясь северной саге.

В «Повести временных лет» прямая речь Вещего Олега звучит неоднократно. Иногда она слышится как эпическая стихотворная строка (шестистопный хорей):

Не князья вы и не княжеского рода…

Эту цитату, конечно, можно посчитать за моностих, а можно за случайное совпадение. Тем не менее, среди высказываний, произнесенных Вещим Олегом в минуты откровения, есть одно, требующее нашего пристального внимания.

В 882 году Вещий Олег покоряет Киев. Он хитростью убивает его вчерашних правителей и высоко возносит на руках перед дружиной младенца — истинного Рюриковича. Затем он поднимается с ним на холм, на крепостную стену и окидывает взглядом окрестность. Внизу течет Днепр, и паруса боевых варяжских кораблей отражаются в его волнах. Там, за рекою, темнеет каймою синий лес. На севере еще клубятся, еще вспыхивают в небе грозовые тучи. А над князем, над Киевом, над всей землею уже сияет солнце, и река струится, река шелестит, река зовет к теплому Греческому морю, к сказочному Царьграду. Позади остается Старая Ладога, чащобы, покоренные племена, а впереди — дальние походы, железные битвы, слава. В такую торжественную минуту, стоя на киевском холме, Вещий Олег не может не произнести крылатые слова, которые на столетия определят и судьбу Киева, и судьбу будущей Русской земли: «Се буди мати градомъ русьскимъ». Не таятся ли здесь приметы скальдической поэзии?

Первые известные опыты скальдического стихосложения принадлежат Браги Старому и Тьодольву из Хвинира — старшим современникам Вещего Олега. Они надвое ломают эпический стих и вводят двутактный:

Данов сталь
Достала Оттара.
Брошен труп
Пернатой твари.

Перевод О. Смирницкой