Милый друг Змей Горыныч. Сборник литературно-философских эссе

Идея Москвы зиждется на исключительности, самодостаточности, самодовольстве и, как следствие, самоизоляции от культурной Европы. Иллюзия превосходства возникает еще во времена великого князя московского Дмитрия Донского, после Куликовской битвы, когда русская экспансия вглубь Евразийского материка не встречает серьезного противодействия. Механическое приращение восточных земель к Московскому царству, приращение чужих благ к великокняжеской казне вызывает лишь глухой ропот местной знати. Зырянский волхв Пам говорит соплеменникам справедливые слова, которые и сегодня кажутся злободневными: «Что хорошего может быть от Москвы? Не оттуда ли идут нам тяготы, дани непомерные и насилие, и тиуны, и доносчики, и приставники?» Область своего добра расширяется до неведомого предела, так что Петр Великий даже снаряжает морскую экспедицию Витуса Беринга, чтобы установить, а существует ли вообще граница этой чудесной области?

Если путь Вещего Олега — это путь из варяг в греки, то путь Петра Великого представляет собою обратное движение, обратный путь из грек в варяги. Подобно древнерусским испытателям веры, посетившим православный Восток и восхитившимся его красотою, Петр отправляется на многоверный Запад, где убеждается в красоте его искусства, его культуры. Дальнейшие действия русского царя являются зеркальным отражением того, что совершает Вещий Олег и его последователи.

Государь переносит столицу из Москвы на Север, на пустынные берега Невы, откуда лежит самая короткая дорога к идеалу — к мировой германо-латинской культуре. На окраине своей земли он основывает Царственный град, поскольку таковым может считаться только место пребывания властвующего «я». Дух его скорых преобразований передают поэтические строки Батюшкова: «Здесь будет город, сказал он, чудо света, сюда призову все художества, все искусства». Это почти точное воспроизведение слов киевского князя Святослава о середине своей земли, куда стекаются все блага.

Изначально Санкт-Петербург утверждается как западная культурная столица, противостоящая Москве — символу старого русского византизма. Возведение прекрасных зданий по венецианскому плану, кроение одежд немецкого фасона, курение табака на голландский манер являются лишь внешними выразительными приметами многогранной деятельности Петра, имеющей одну цель — коренную переделку всего куска пространства по некоему великому образцу. «Вашими неустанными трудами и руковождением мы из тьмы неведения на феатр славы всего света и, тако реши, из небытия в бытие произведены и в общество политичных народов присовокуплены», — прославляет своего государя Гавриил Головкин, ненароком повторяя давнюю мысль константинопольского патриарха Фотия о народе незначительном, но получившем значение, о народе бедном, но достигшем блистательной высоты.

Петр посягает на старинные духовные традиции, секуляризирует образование и техницизирует культуру. Он пытается сотворить Петербург как центр всего благого, но странноприимного, как город полноты, но полноты наоборот. И потому идее полноты Петербурга противостоит идея его пустоты. Пустота есть изначальное свойство дьявола, который способен лишь переиначивать, пересмеивать, подражать творению Божьему. У дьявола нет своей творческой идеи: он умеет только заимствовать. Именно дьявольскую подражательную суть петровских переустройств не приемлет первая супруга царя Евдокия Лопухина, которая пророчествует о Петербурге — символе новой России: «Быть сему месту пусту». Это полностью совпадает с мнением тех европейцев, на кого старается быть похожим царствующий копировщик: «Петр обладал талантами подражательными, у него не было подлинного гения, того, что творит и создает все из ничего» (Жан Жак Руссо).

Эта идея пустоты Петербурга обретает свои реальные очертания в годы гибели Российской империи. Самобытное милленаристское государство, утвержденное Вещим Олегом и перестроенное Петром Великим, прекращает свое существование, когда иссякает божественный замысел о нем, когда растворяется в тумане последняя веха русского пути. О мертвой пустынности города свидетельствуют очевидцы трагедии. «Петрополь, — констатирует Николай Анциферов, — превращается в Некрополь»…

* * *

И вновь перед нашим духовным взором встает этот старинный русский путь — путь из варяг в греки, где длинная цепочка рек, озер и морей преобразуется теперь в цепочку русских городов, а отмыкают и замыкают ее две столицы — Киев и Петербург. В отличие от Москвы, оба города объединяет один миф, одна мысль, связанная с таинством рождения — оба города утверждаются единым словом, единым волевым действием.