Милый друг Змей Горыныч. Сборник литературно-философских эссе

Раздумывая над будущим произведением, Гоголь высказывает намерение «показать хотя с одного боку всю Русь». Таким образом, изначально замысел комедии представляется однобоким, карикатурным, гротескным. Однако последующее резкое неприятие пьесы целыми сословиями тогдашнего российского общества, пытавшегося защитить человеческое достоинство, почему-то кажется Гоголю несправедливым: «в каком неверном виде ими все принимается, — лукавит он, — частное принимается за общее, случай за правило». «Автор в этом случае помнил более психологическую пословицу, чем полицейский порядок», — извиняет молодого писателя Петр Вяземский и поясняет: «Он помнил, что у страха глаза велики, и на этом укрепил свою басню». Впрочем, извинения Вяземского оказываются излишними, поскольку всемогущим заступником Гоголя становится лично император Николай I, которому нравится мизантропический юмор насчет одних свиных рыл вокруг вместо лиц. По его высочайшему указу пьеса «Ревизор» ставится в Александринском театре.

Неизвестно, как оценивает пьесу и устюженский городничий Иван Макшеев, но после грязной провокации его мнение о «бумагомараках» наверняка совпадает с общим. Спустя десятилетия похожий взгляд на современную журналистику излагает русский государственный деятель и незаурядный мыслитель Константин Победоносцев, который начинал свою карьеру с тайного корреспондента герценовского «Колокола», а закончил ее обер-прокурором Синода, став самым ярким символом реакции:

«Любой уличный проходимец, любой болтун из непризнанных гениев, любой искатель гешефта может, имея свои или достав для наживы и спекуляции чужие деньги, основать газету, хотя бы большую, собрать около себя по первому кличу толпу писак, фельетонистов, готовых разглагольствовать о чем угодно, репортеров, поставляющих безграмотные сплетни и слухи, — и штаб у него готов, и он может с завтрашнего днястать в положение власти, судящей всех и каждого, действовать на министров и правителей, на искусство и литературу, на биржу и промышленность».

Весь пафос статьи Победоносцева о свободе слова направляется не против слова как такового, а против проходимца, способного в любой момент основать газету и распространять провокационные слухи, доносы и пасквили, которые играют в обществе самую гнусную, губительную роль. Здесь точно обозначается главная проблема свободы слова — проблема ее разумного и нравственного предела. Таким образом, этот частный вопрос неизбежно упирается в двоякое понимание свободы вообще, которое некогда сформулировал в своем труде «Философия свободы» английский философ Исайя Берлин — перед нами негативная свобода (свобода от чего-либо) или позитивная свобода (свобода для чего-либо).

Суть проблемы состоит в том, что и слово, и власть в равной мере притязают на неограниченное управление сознанием и бытием, поскольку опираются на древнее традиционное представление о своем божественном происхождении. Однако слово, как и власть, бывает не только позитивным, творческим, но и негативным, разрушительным. Не случайно Пушкин называет печать «типографским снарядом», а Победоносцев констатирует: «нельзя не признать с чувством некоторого страха, что в ежедневной печати скопляется какая-то роковая, таинственная, разлагающая сила, нависшая над человечеством».

Предчувствие катастрофы не обманывает мыслителя: вскоре слово ниспровергает власть и смута воцаряется в государстве. Эту революционную смуту философ Василий Розанов характеризует как «апокалипсис нашего времени» и объясняет происшедшее исключительно разрушительным воздействием слова: «Собственно, никакого сомнения, что Россию убила литература. Из слагающих „разложителей“ России ни одного нет нелитературного происхождения». Он пишет, что отношение к офицеру и чиновнику как к фанфарону, дураку и вору складывается благодаря стараниям русских писателей от Гоголя до Толстого. К ним относится и сочинитель веселых небылиц Чехов, которому Ахматова решительно отказывает в звании «классика», ибо воочию наблюдает кровавые последствия однобокого выдуманного гротеска (массовые расстрелы офицеров и чиновников).

Победившее слово оборачивается новой неслыханной тиранией, потому что тоталитаризм — это глумливое дитя негативной свободы, законное чадо брачующихся слова и власти. Неограниченное управление, осуществляемое такой семейной парой, обрекает общество на абсурдное, кошмарное бытие. Фантасмагорические призраки Гоголя материализуются, оживают, выходят на улицы, идут в театры и редакции, пишут статейки про какого-нибудь бывшего царского офицера, ставшего рядовым советским чиновником: