Minima Moralia. Размышления из поврежденной жизни

12. Inter pares[9]. В царстве эротических качеств, похоже, происходит полная переоценка. В эпоху либерализма, вплоть до наших дней, женатые мужчины из приличного общества, которым их оберегаемая благовоспитанная и правильная супруга слишком мало могла предложить, возмещали недостачу за счет женщин творческих профессий, богемных дам, кокоток и «милых девочек»{28}. С рационализацией общества эта возможность нерегламентированного счастья исчезла. Кокотки повывелись, «милых девочек» в англо-саксонских странах и других оплотах технической цивилизации отродясь не водилось, а творческие дамы и паразитирующая на массовой культуре богема столь полно пропитались разумом этой культуры, что тот, кого манила их анархия и свободное распоряжение собственной меновой стоимостью, рисковал однажды проснуться обремененным обязательством если не взять девушку в ассистентки, то по меньшей мере рекомендовать ее знакомым киномагнатам или писакам. Единственно, кто еще способен позволить себе нечто вроде безрассудной любви, это те самые дамы, уходя от которых, мужья когда-то захаживали в «Максим»{29}. Хотя они наскучили собственным мужьям (причем по вине последних) на столько же, на сколько им наскучили их матери, они во всяком случае в состоянии дать другим то, в чем им все отказали. Давно уже фригидная либертинка представляет бизнес, а благовоспитанная и томительно и неромантично соблюдающая приличия дама – сексуальность. Так, в конце концов, светские дамы обретают честь в бесчестье в тот момент, когда не существует больше ни света, ни дам.

13. Защита, помощь и совет{30}. В эмиграции всякий без исключения интеллектуал – «человек поврежденный», и хорошо бы это ему самому осознать, если он не хочет, чтобы ему растолковали это в изуверской форме за плотно закрытыми дверями его собственного самоуважения. Он живет в окружении, которое останется для него непостижимым, даже если он отлично разбирается в профсоюзных организациях и правилах уличного движения: он вечно сбит с пути. Между воспроизведением собственной жизни в условиях монополии массовой культуры и содержательно-ответственным трудом существует непримиримый разлом. Его лишили языка и исторического измерения, из которого черпала силы его познавательная деятельность. Изоляция всё более усугубляется по мере того, как множатся всякого рода устойчивые и политически контролируемые группы, подозрительные к своим и враждебные к тем, кто носит клеймо чужого. Отводимой чужим доли социального продукта явно не хватает, и это толкает их на путь безнадежной вторичной конкуренции между собой посреди конкуренции всеобщей. Всё это на каждом единичном человеке оставляет свои отметины. Тот, кого обошел стороной позор непосредственной унификации{31}, несет на себе, как особую метку, печать этой самой обойденности, призрачного и нереального существования в жизненном цикле общества. Отношения между изгоями еще более отравлены, чем отношения между коренными жителями. Любая мера фальшива, всякая оптика сбита. Частное прет напролом, лихорадочно, непристойно, вампирически как раз потому, что его, собственно, более не существует, и оно судорожно пытается доказать, что покуда еще живо. Публичное становится непроизнесенной присягой на верность определенной политической платформе. Взгляд обретает маниакальность и одновременно холодную решимость ухватить, проглотить, конфисковать. Ничто не помогает, кроме упорной диагностики самого себя и других, кроме попытки при помощи сознания если не избежать беды, то хотя бы лишить ее роковой силы – силы слепоты. К тому же рекомендуется проявлять предельную осторожность при выборе круга личного общения, если такой выбор возможен. Беречься следует прежде всего общения с сильными мира сего, от которых «чего-то ожидаешь». Нацеленность на возможную выгоду есть смертельный враг установления вообще достойных человека отношений; из таких отношений могут вытекать солидарность и стояние друг за друга, но эти солидарность и стояние не могут возникнуть из мысли о достижении практических целей. Не менее опасны и зеркальные отражения власти – лакеи, льстецы и нахлебники, что заискивают перед тем, кто устроен в жизни лучше, таким архаическим способом, который может процветать только в условиях экономической экстерриториальности эмиграции. Предоставляя покровителю незначительные выгоды, они поднимают его на смех, как только он согласится их получать, – а получать их, в свою очередь, его неизбежно искушает собственная беспомощность на чужбине. Если в Европе эзотерический жест зачастую был лишь предлогом для преследования самого что ни на есть слепого личного интереса, то в эмиграции потрепанное и давшее уже течь понятие aust'erit'e[10] еще предстает наиболее приемлемой спасательной шлюпкой. Правда, только у очень немногих имеется в распоряжении такая, чтоб на ней можно было пуститься по морю. Большинству садящихся в нее грозит голодная смерть или безумие.