Министерство наивысшего счастья

Вещей было немного, и собраны они были наспех и без всякого плана. Некоторые были покрыты грязью — густым, темным речным илом. Некоторые, однако, были в прекрасном состоянии — очевидно, избежали вод потопа. Тило нашла испорченный семейный фотоальбом с подмоченными снимками, на которых с трудом можно было узнать лица. В основном это были фотографии дочери Мусы, мисс Джебин Первой, и ее матери Арифы. Была здесь и стопка паспортов, упакованных в пакет с молнией, — всего семь штук — два индийских и пять иностранных на имена: Ияд Хариф (Муса — агент ливанской полиции), Хади Хассан Мохсени (Муса — иранский мудрец и учитель), Фарис Али Халаби (Муса — сирийский наездник), Мохаммед Набиль аль-Салем (Муса — катарский шейх), Ахмед Ясир аль-Кассими (Муса — богач из Бахрейна). На фотографиях были: Муса чисто выбритый, Муса с седеющей бородой, Муса с длинными волосами, но без бороды, Муса с короткой стрижкой и маленькой бородкой. Тило сразу узнала первое из этих имен. Муса очень его любил, и они часто смеялись над ним еще в колледже, потому что оно означало: «голубь, рожденный осенью». Вариантами этого имени Тило называла людей, вызывавших у нее раздражение, например, одного типа она звала Ганду Хариф — «задница, рожденная осенью». (В молодости Тило обожала сквернословить и, когда начала учить хинди, получала несказанное удовольствие запоминать вначале всякую похабщину, а потом на ее основе формировать дальнейший словарный запас.)

В другом пластиковом пакете находились покрытые коркой грязи кредитные карты с именами, которые соответствовали именам в паспортах, удостоверениях и на авиабилетах — реликт тех времен, когда еще существовали бумажные авиабилеты. Нашла Тило и старые телефонные книжки с именами, адресами и телефонами. На последней странице обложки одной из них Муса по диагонали написал куплет одной песни:

Из тьмы — да будет свет, из света — мрак,
Три черные кареты, три белые телеги.
Что нас соединяет, то и разлучает.
Ушел наш брат, и сердце наше перестало биться.

Кого он оплакивал? Она не знала. Может быть, все свое поколение.

В одной из коробок Тило обнаружила неоконченное письмо, написанное на синей линованной почтовой бумаге. Адресата не было. Может быть, Муса писал его себе… или ей, потому что начиналось оно со стиха на урду, который Муса попытался перевести. Он часто переводил для Тило стихи с урду:

Дуния ки мехфилон се укта гайя хун йя Раб
Кья лутф анджуман ка, джаб дил хи буджх гайя хо
Шориш се бхагта хун, дил дхундта хай мера
Айса сукут джис пе такрир бхи фида хо

Устал я от мирских собраний, о Боже,
Что удовольствий в них, коли угас свет сердца моего?
Блеска толпы бегу я, сердце жаждет
Тишины, что околдовывает речь саму.

Ниже Муса написал:

Я не знаю, когда надо останавливаться, а когда — продолжать. Обычно я останавливаюсь, когда этого делать нельзя, и продолжаю, когда надо остановиться. Это утомляет. Но в этом заключается и открытое неповиновение. Вместе они определяют мою сущность сегодня. Вместе они лишают меня сна, но и исцеляют мою душу. У меня масса проблем, решения которых я не вижу. Друзья становятся врагами, если не явными, то скрытыми и молчаливыми. Мне лишь предстоит увидеть врага, ставшего другом, но, кажется, на это почти нет надежды. Но притворяться, что она есть, — это единственная данная нам милость…

Тило не поняла, каких друзей он имел в виду.

Она понимала: то, что Муса до сих пор жив, — это почти чудо. Все восемнадцать лет, что прошли после 1996 года, каждая его ночь могла превратиться для него в ночь длинных ножей. «Как можно снова меня убить? — спрашивал он, когда чувствовал тревогу Тило. — Ты меня уже похоронила, возложила цветы на мою могилу. Что еще могут они мне сделать? Я всего лишь тень в лунную ночь. Меня не существует». Во время их последней встречи он сказал ей одну вещь, от которой у Тило кровь застыла в жилах, хотя фраза была сказана шутливым тоном со усмешкой на губах: «Сейчас в Кашмире могут убить ради того, чтобы выжить».