Министерство наивысшего счастья

Я никогда не мог простить своим родителям, что они — в честь моего деда по отцу — назвали меня Биплабом. К тому времени, когда я родился, мы уже не были британской колонией, мы были свободной страной. Как им только пришло в голову назвать дитя Революцией? Как может нормальный человек пройти по жизни с таким, с позволения сказать, имечком? Однажды я хотел поменять имя на что-нибудь более мирное — на Сиддхартху, или Гаутаму, или что-то подобное. Но я оставил эту идею, зная, что с такими друзьями, как Нага, вся эта история прилипнет ко мне и будет грохотать, как консервная банка, привязанная к кошачьему хвосту. Так я и остался — и до сих пор остаюсь — Биплабом, Революцией, в самом логове истеблишмента, именующего себя правительством Индии.

— Это был Муса? — спросил я Нагу.

— Она не хочет говорить. Но кто еще это мог быть?

К утру понедельника число убитых за выходные достигло девятнадцати; четырнадцать демонстрантов убиты огнем армии, мальчик, которого застрелили люди из «ихванов», Муса (Гульрез или как он там себя называл?) и еще трое боевиков, убитых в перестрелке у Гандербала. Сотни тысяч скорбящих собрались для того, чтобы отнести девятнадцать гробов (один пустой, потому что тело мальчика так и не было найдено) на своих плечах к кладбищу мучеников.

Позвонили из резиденции губернатора и сказали, что нам нецелесообразно возвращаться в город до наступления следующего дня. Позже позвонил мой секретарь:

— Сэр, сун лиджийе, пожалуйста, послушайте. Сэр…

Сидя на веранде гостевого дома в Дачигамском лесу, откуда доносились пение птиц и стрекотание сверчков, я слышал в трубке гром сотен тысяч голосов, взывавших к свободе: «Азади! Азади! Азади!» Этот гром не прекращался ни на секунду, он длился вечно. Даже по телефону он внушал страх. Это было совсем не то, что слушать лозунги маршала авиации в тюремной камере. Казалось, что весь город дышал одними легкими, кричал одной гигантской глоткой. Мне не раз приходилось бывать на демонстрациях и слышать, как толпа выкрикивает лозунги, — и было это в самых разных концах страны. Но этот кашмирский хорал превосходил всякое воображение и не укладывался ни в какие рамки. Это было нечто большее, чем политическое требование. Это был гимн, молитва. Вся ирония заключается здесь в том, что если вы посадите четырех кашмирцев в одну комнату и попросите их объяснить, что именно они понимают под словом «Азади», попросите очертить идеологические и географические контуры этого понятия, то они, вероятно, в конце концов перережут друг другу глотки. Но будет ошибкой списывать это на путаницу и неразбериху в головах. Проблема, на самом деле, не в путанице. Скорее, это ужасающая, отчетливая ясность, каковая царит за пределами языка современной геополитики. Все активные участники этого конфликта, в особенности мы, безжалостно эксплуатируют эту линию разлома. Именно эта линия делает нашу войну идеальной — такую войну невозможно ни выиграть, ни проиграть, она будет длиться вечно.

Ритмичный рев, услышанный мною в то утро по телефону, был конденсированной, дистиллированной страстью — и, как всякая страсть, этот порыв, как это бывает всегда, был слепым… и абсолютно безнадежным. Во время таких (по счастью, кратковременных) случаев, когда боевой клич толпы звучит во всю силу народных легких, он обладает невероятной силой, способной обрушить твердыни истории и географии, уничтожить разум и всякую политику. Он обладает такой силой, что даже самые закаленные из нас задумываются — пусть и ненадолго — о том, какой ад мы устроили в Кашмире, пытаясь управлять народом, инстинктивно ненавидящим нас.

Так называемые похороны мучеников — это всегда состязание нервов. Полиция и силы безопасности получают приказ быть в полной готовности, но без нужды не показываться на глаза толпе. Дело здесь не только в том, что в такой ситуации страсти и без того накалены до предела и любой повод может привести к новому кровопролитию, — это мы усвоили на собственном горьком опыте. Другая мысль заключается в том, чтобы дать людям возможность выпустить пар, время от времени выкрикивая лозунги. Так можно избежать накопления гнева и не допустить его консолидации в неуправляемую ярость. Пока, на протяжении почти двадцатипятилетнего кашмирского конфликта, такая тактика себя оправдывала. Кашмирцы горевали, рыдали, выкрикивали лозунги, но в конце концов достаточно мирно расходились по домам. Постепенно, с течением времени, это вошло в привычку, стало ритуальным, предсказуемым циклом, а люди постепенно начинали презирать себя за эти нелепые вспышки и быструю капитуляцию. В этом заключалось наше незапланированное преимущество.

Тем не менее позволить полумиллиону человек, а иногда и миллиону, выйти на улицы в любой ситуации, а тем более во время партизанской войны, есть серьезная игра с очень высокими ставками.