Министерство наивысшего счастья

Четыре года назад она, совершенно неожиданно, позвонила мне и спросила, не тот ли я Биплаб Дасгупта (оказывается, нас, несчастных с таким абсурдным именем, очень много), который дал объявление в газетах о сдаче внаем квартиры на третьем этаже. Я ответил, что да, на самом деле это я. Тило сказала, что она работает фрилансером-иллюстратором и графиком, и ей нужен офис, и она вполне в состоянии оплачивать квартиру. Я сказал, что буду счастлив сдать ей квартиру. Через два дня в дверь позвонили. Это была она. Она, конечно, стала намного старше, но в чем-то осталась неизменной — именно в своей особости и непохожести. На ней было фиолетовое сари и черно-белая клетчатая блузка, даже, скорее, рубашка с отложным воротником и длинными, закатанными до локтей рукавами. Седые волосы были очень коротко подстрижены — настолько коротко, что топорщились ежиком. Выглядела она то ли намного моложе, то ли намного старше своих лет. Я так и не смог понять это до конца.

В то время я был прикомандирован к министерству обороны и жил в своем доме на первом этаже (там, где теперь живут квартиранты в своем арбузе). Была суббота, Читра и девочки были в отъезде. Я был дома один.

Инстинкт подсказал мне, что надо держаться официально, а не дружески, чтобы не будить воспоминаний о прошлом. Я сразу проводил ее наверх, чтобы показать квартиру — две комнаты: крошечную спальню и немного более просторный кабинет. Конечно, это было улучшение жилищных условий по сравнению с квартиркой на могиле Низамуддина, но эти апартаменты не могли идти ни в какое сравнение с домом в дипломатическом квартале, где Тило прожила много лет. Она не стала придирчиво осматривать квартирку, а просто сказала, что хотела бы переехать как можно скорее.

Она прошлась по пустым комнатам, села у окна эркера и выглянула на улицу. Кажется, увиденное чем-то ее захватило, и я тоже посмотрел наружу, но, вероятно, мы смотрели на какие-то разные вещи.

Тило не делала никаких попыток заговорить — похоже, ее вполне устраивало молчание. На среднем пальце правой руки у нее до сих пор было надето то же широкое серебряное кольцо. Я видел, что она напряженно беседует о чем-то сама с собой. Она заговорила неожиданно, причем о вещах сугубо практичных.

— Я могу расплатиться чеком? Оставить депозит?

Я сказал, что не тороплюсь и в течение следующих нескольких дней составлю договор.

Она спросила, можно ли курить в квартире. Я ответил, что, конечно, можно — теперь это ее квартира, и она может делать в ней то, что считает нужным. Она достала из пачки сигарету и прикурила, закрыв, как делают мужчины, огонек ладонями.

— Ты бросила курить биди? — спросил я.

Ее улыбка осветила тесную комнату.

Я оставил ее наедине с сигаретой и пошел проверять состояние квартиры — электричество, водопроводные краны и трубы на кухне и в ванной комнате. Когда Тило встала, чтобы уйти, она вдруг сказала таким тоном, словно продолжала прерванный разговор: «Так много данных, но никто, на самом деле не хочет ничего знать. Тебе не кажется?»

Я не понял, что она имела в виду, но спросить не успел. Она ушла. Ее отсутствие заполнило квартиру — точно так же, как и сейчас.

Через пару дней она переехала на третий этаж моего дома. Мебели у нее почти не было.

В то время она не сказала мне, что рассталась с Нагой и собирается не только работать, но и жить в сданной ей квартире. Оплату она регулярно, без задержек, переводила на мой банковский счет по первым числам каждого месяца.

Ее приезд, ее присутствие в доме открыли во мне какие-то шлюзы.

Мне тревожно из-за того, что я использую прошедшее время.

Даже беглого взгляда на комнату — на фотографии (пронумерованные и словно брошенные посреди работы), приколотые к деревянной настенной доске, на стопки документов, аккуратно разложенные на полу или по помеченным коробкам и папкам, желтые закладки в книгах, стоящих на полке, посудный шкаф, двери — все это говорит мне, что здесь что-то неблагополучно и что лучше оставить все это в неприкосновенности, позвонить Наге, а еще лучше в полицию. Но заставлю ли я себя это сделать? Должен ли я, обязан ли и смогу ли противостоять этому приглашению к интимности, смогу ли сопротивляться этой возможности разделить ее доверие?

В дальнем конце комнаты я вижу длинную толстую доску, положенную на две массивные металлические подставки. Эта доска служит письменным столом. Стол завален бумагами, старыми видеокассетами, стопками компакт-дисков. К настенной доске, наряду с фотографиями, приколоты записки и какие-то рисунки. Рядом со старым, допотопным компьютером я вижу этикетки, визитные карточки, брошюры и листы с шапками фирменных бланков — наверное, это графика, которой она зарабатывала (черт тебя возьми — зарабатывает!) себе на жизнь. Это единственные вещи в комнате, которые придают ей вполне нормальный вид. Я вижу несколько вариантов этикетки шампуня — они выполнены разными шрифтами: