Минная гавань

Аркадию стало мучительно неловко, будто он сам в чем-то провинился перед матросом. Заваров никак не мог сообразить, что в таких случаях полагается делать: просто посочувствовать или же предложить свою помощь? Но Кошкарев напомнил:

— Жене моей тяжело приходится куда больше, чем мне. Раньше я ей хоть звонил с городской почты. А теперь вот старпом дал месяц без берега. Не знаю, как уж она там…

Аркадий тронул Кошкарева за локоть, как бы говоря: «Все понимаю. Крепись, моряк».

Осторожно, чтобы не разбудить Гришу, Аркадий отодвинул дверь «шкафа», не раздеваясь, втиснулся на верхний диван. Каюта представляла собой тесный закуток, но Заваров благодаря малому росту мог полностью вытягивать ноги. А рослый Гриша все жаловался, что ему приходится выставлять коленки «домиком», чтоб головой не продавить переборку в каюту механика. Теперь же Заварову на упругом диване было неудобно и тесно. Он никак не мог найти подходящего положения, чтобы заснуть.

— Что ты дрыгаешься? — сонно проворчал Гриша. Включив свет, он сел на диване. Посмотрел на часы, протяжно зевнул и снова завалился, щелкнув выключателем.

— Страшная это вещь — смерть, — задумчиво сказал Аркадий, вызывая друга на разговор.

— Не бойся, — продолжая зевать, отозвался Гриша, — от сна в подплаве никто еще не умирал.

— Да я не о том. У Кошкарева сын умер…

Гриша молчал.

— А я-то Кошкарева дрючил, — сострадательно говорил Аркадий. — Ну что ему до всего этого? Глупо. Вот сказал он, а во мне будто в самом что-то отмерло.

— Для тебя это не смерть, а только видимость смерти, — отозвался Гриша, — совсем не то, что для Кошкарева.

— Зачем так говоришь? — Аркадий обиженно заворочался, приподнимаясь на локте. — Я прошлым летом схоронил отца. Разве не понимаю, как это больно?

— Как сказать… Именно сейчас — не совсем… Потому что ты с этой женщиной по-глупому счастлив. Не так, что ль?

«Но почему, почему ты против Роксаны?!» — хотелось крикнуть. Только Аркадий смолчал. Он понимал: возражать Грише — значит говорить о своем счастье, в то время как кто-то другой рядом так несчастен. И сознание подспудной вины перед Кошкаревым усилилось еще больше. Он закрыл глаза, и ему представилось лицо Роксаны так ясно, словно она была рядом. Он почти физически ощутил запах ее волос, нежность кожи. И воспоминание о той ночи, которую провел с ней, навеяло вдруг новое, пугающее и радостное ощущение, которого никогда прежде ему не приходилось испытывать. Аркадий подумал, что, может быть, и он сам скоро станет отцом, у них будет сын… Воображение уже рисовало ему картины семейного покоя, уюта — все то, о чем так любят мечтать моряки в дальнем плавании, когда после вахты засыпают на своих жестких койках.

Сон пришел неспокойный…

…Летает по лодке мохнатый, растрепанный клубок ниток, из которого торчат оборванные концы. Аркадий гоняется за ним и никак не может поймать. Но вот ухватил-таки его, стал распутывать, а клубок не поддается… Подошли какие-то люди, взялись каждый за свою нить и потянули в разные стороны. Потом оказалось, что вместо нитей — струны. И люди играют на них — каждый свою мелодию. Аркадий чувствует, что его струна фальшивит, путая всю музыку. Он хочет натянуть ее, и… нет сил. А струна все дребезжит басовито и властно, словно сигнальный ревун подлодки.

«Боевая тревога», — еще не открывая глаз, соображает Аркадий и в следующее мгновение привычно сваливается с дивана, прежде чем успевает окончательно проснуться. Дверь каюты распахнута настежь. По коридору из первого отсека в центральный ошалело проскакивают моряки. По их возбужденным, помятым от сна лицам Заваров догадался, что акустики обнаружили корабль-цель.

Торпедная атака началась. Подойдя к переговорной трубе, Заваров принимает доклады из отсеков, а сам все время поглядывает на Мезгина, полагая, что тот в любую минуту скажет: «Покомандовал, и хватит». Но Лука Фомич, усевшись на рундуке у гирокомпаса, сонно щурит глазки, позевывает и всем своим видом дает понять, что вмешиваться не намерен и вообще… непонятно, зачем его разбудили. Кирдин сидит в штурманской выгородке и скептически поглядывает на Заварова, — мол, посмотрим, что ты накомандуешь… Даже отвернувшись, Заваров чувствует на себе этот леденящий старпомовский взгляд, и сто́ит большого труда заставить себя не думать о нем.

На боевых постах работа шла как ей и положено: рулевой держал курс, боцман — глубину, акустик докладывал изменение курсового угла цели. Из включенного динамика уже неслись певучие звуки посылок чужого гидролокатора: сторожевые корабли, прослушивая глубину, старались нащупать лодку. К тому же поблизости кружили вертолеты. Ничего другого не оставалось, как в подводном положении подкрасться на дистанцию торпедного залпа и только в самый последний момент всплыть для уточнения данных под перископ.

Когда этот момент, по мнению Заварова, настал, он скомандовал:

— Боцман! Всплыть на перископную глубину!

— Рано еще, — не утерпев, вмешался Кирдин. — Даже при таком способе… — И что-то пометил карандашом в записной книжке.