Минная гавань

Среди газет Захар обнаружил, письма от брата и от жены. Старший брат, Валерий, писал о том, как живет и работает на далекой зимовке в Заполярье. Спрашивал, когда у Захара будет отпуск, надеясь наконец-то свидеться.

Второй конверт Ледорубов распечатал с любопытством, но без особого интереса, уже наперед зная, что может ему написать жена, хотя бы ради приличия… Обычные фразы, приветы от знакомых, а в конце — игривая приписка: не собирается ли он, «злюка», дать ей развод. Но Захар чувствовал, что Тамара едва ли сама захочет с ним разойтись. Положение замужней женщины, не обремененной никакими обязанностями, заботами, а главное — присутствием мужа, ее вполне устраивало. Если раньше он действительно ждал ее писем, то со временем стал равнодушен к ним, потеряв всякий интерес к склеиванию «разбитого горшка». Возможно, любви-то настоящей и не было, а ревность быстро иссякла. Он оказался в положении человека, находящегося в обворованной квартире: не столько жалко пропавших вещей, цена которым невелика, сколько непривычен и противен царящий повсюду беспорядок. Хотелось избавиться от неустроенности, обрести прежний покой, а вместо этого сгущалось ощущение одиночества и пустоты…

У Захара разболелась голова, тело будто налилось свинцом. Он почувствовал, что заболевает. Ночью его замучил кашель, а утром он не смог встать с постели. Жар не проходил.

Пугачев послал к Ледорубову вестового. Узнав, что друг заболел, тотчас и сам явился. Он пытался уговорить Захара немедленно отправиться в санчасть, даже санитарную машину вызвал, но Ледорубов от больничной койки наотрез отказался, ссылаясь на то, что дома поправится гораздо быстрее. Флагманский врач осмотрел Захара и, найдя у него обыкновенный грипп, разрешил отлежаться дома под присмотром соседки Нины Сергеевны, охотно вызвавшейся ухаживать за ним.

Оставив лекарства, врач уехал. Пугачев решил задержаться. Он сидел на стуле с таким виноватым видом, будто Захар заболел по его личному недосмотру. Какое-то время оба молчали.

— Вот отчего так?.. — заговорил наконец Ледорубов как бы с самим собой, отрешенно глядя в потолок. — Раньше, в молодости, я и не сомневался, что знаю женщин. Во всяком случае, мог угадывать все их уловки, хитрости. А вот с годами разучился… Становлюсь беззащитным, что ли, перед ними…

— Значит, ты сам переменился, — убежденно ответил Семен. — А женщины какими были, такими и остались. Говорить можно не обо всех сразу, ибо всех женщин никто не знает, а только об одной из них, которая навела тебя на такие печальные размышления.

— Верно, Семен. Только, говори — не говори, ничего уже не изменишь. Просто я начал стареть.

— В твои-то тридцать три?.. — искренне удивился Семен. — Да ни за что не поверю. Чудно́ как-то получается. А я вот молодеть начал, глядя на своего Кирюшку… Знаешь, иной раз будто снисхожу до его возраста, когда мы с ним дурачимся, играть начинаем…

— Счастливый, — не просто сказал, а как бы выдал свое, заветное, желание Захар. — Мне бы сейчас такого сына, хотя бы дочку…

— Не горюй, все еще будет. Только не надо раскисать. Этот заразный микроб хандры в тебе завелся от одиночества, но совсем не от простуды. Может, жене твоей телеграмму отбить, чтоб приехала?

— Не стоит, — Захар безнадежно ухмыльнулся. — Нужен я ей, как…

Семен болезненно поморщился:

— Зачем же так категорично?.. А сам, наверно, любишь ее.

— В том-то и дело, что какую-то оболочку любил, а она лопнула однажды, как воздушный шарик… Я ненавижу теперь то, от чего прежде, казалось, без ума был…

Захар умолк, точно испугавшись собственной откровенности. Молчал и Пугачев, предоставляя другу возможность высказаться.

— Семен, а ты мог бы изменить своей жене? — ошарашил Захар своего приятеля неожиданным вопросом.

— Ирине?.. — Пугачев смущенно покряхтел. — Не знаю. Не пробовал как-то… Но едва ли. Мне бы тогда стыдно было глядеть ей в глаза. И не столько ей, сколько Кирюшке. Я вот раньше, когда был не женат, отчего-то не выдерживал детского взгляда. Как это… — Он пощелкал пальцами, подыскивая нужные слова. — Вот подходит и смотрит на тебя малыш своими ясными глазенками, а в тебе начинает говорить совесть, хотя и не знаешь, отчего это, в чем же и перед кем, собственно, виноват. Даже очень сильный взгляд взрослого человека выдержать можно, так сказать, не моргнув, противопоставив ему собственный, иронию или насмешку, а вот детский — никогда.

Захар задумчиво кивал, видимо, соглашаясь со всем сказанным, потом изрек с грустью:

— Чтобы все это оценить, действительно надо иметь собственного ребенка, то самое второе «я», перед которым никогда не солжешь…

— Понимаю, очень понимаю тебя… — И с надеждой спросил: — А может, все еще наладится у тебя с Тамарой?

— Не знаю. Теперь едва ли…

Семен шумно вздохнул и развел руками — чем же помочь тебе?.. Он встал и начал одеваться. Потоптался у двери. Видимо не находя больше слов утешения, он кивнул Захару напоследок и вышел.