Минная гавань

Выйдя на крыльцо, мужчины закурили. А в доме тем временем загремела посуда, зашипели сковородки, запахло вареным и жареным. Мать уже командовала снохами, которые помогали ей готовить.

Вскоре начала собираться и прочая многочисленная родня. Явился дядя Афанасий, надевший по случаю приезда племянника старенькую гимнастерку с медалью «За отвагу». Победно громыхая деревянной ногой, он подковылял к Семену, молодецки расправил отвислые прокуренные усы и подставил щеку для поцелуя. Он тотчас вмешался в разговор между братьями и всех склонил к политической теме, в которой считал себя знатоком.

— Вот ты, Семен, видный человек, офицер, — говорил дядя Афанасий, когда все уже входили в дом, ожидая от хозяйки приглашение к столу. — Ответь мне, как старому гвардии солдату, на такой вопрос. Ну что это супротив нашего пребывания на дальних морях на Западе голос поднимают? Какие такие особые права у них на это имеются?

— Силу нашу почувствовали, дядя Афоня, вот и шумят.

— А вы что же? — строго спросил старик.

— А мы дело знаем. Ходим своим курсом, где прикажут.

— Вона, плаваете, значит. Это хорошо. А к примеру, далеко ли ты, Семка, бывал-хаживал?

— По-всякому случалось: ходил и далеко, и близко…

— Ну да, понимаю. Об этом с бухты-барахты говорить не полагается. А каким же кораблем, если не секрет, командуешь теперь?

— Не секрет, — отвечал Семен. — Пока тральщиком. А доведется в скором времени командовать большим противолодочным кораблем.

— Так-так. Большому кораблю, как говорят, большое плавание. И в далекие страны будешь ходить?

— Это уж как водится.

— Вот те на-а, пеньки дубовые. — Дядя Афанасий торжествующе поднял палец и обвел взглядом всю родню. — А ведь он, Семка-то, нашего пугачевского роду-племени. Дед его, Ерофей Кузьмич, сиволапым мужиком был, горе на поденках мыкал. А внук в больших чинах, можно сказать, государственной важности человек.

— Будет тебе, старый, — урезонивала мать своего брата, — дай людям роздых. — Поклонившись, она сказала с простым крестьянским радушием: — Милости просим, гости дорогие, на хлеб-соль нашу.

Народу собралось человек двадцать. За столом было шумно и празднично. Разговаривали обо всем, что представлялось важным: о сенокосе, о дождях и ветрах, о новом председательском газике и о соседском телке, которого на прошлой неделе в малиннике задрал медведь. После очередной рюмки дядя Афанасий запел свою любимую: «Хаз Булат удалой, бедна сакля твоя…» Братья сильными голосами поддержали своего дядьку.

Мать не сводила с Семена полных ласки и нежности глаз. С озабоченным видом подкладывала ему в тарелку малосольные огурчики, рассыпчатую картошку, кусочки душистой баранины. И все твердила:

— Кушай, сынок, кушай.

А веселье было в самом разгаре. Старший брат Иван играл на баяне, женщины с визгом отплясывали. Сильно захмелевший дядя Афанасий сидел в обнимку с Николаем и что-то растолковывал ему, то и дело жестикулируя. Махорочный дым, колыхаясь, висел над потолком сплошной пеленой.

Семен почувствовал, как хмель и ему ударил в голову. Он встал и вышел на крыльцо.

Тихие сумерки плыли над селом. В сенцах пели сверчки. Закурив, Семен спустился с пригорка. На берегу пруда он сел на поваленный ствол дерева. Пахло сыростью и водорослями. Дуплистые, в два обхвата ветлы наклонились к воде, едва не касаясь ее серебристыми ветвями. Под ними тесной кучкой проплывали утки. Сердито крякая, они двигались чинно и медленно, будто начальство на инспекторской поверке. Тени и запахи сгущались. Луна взошла на полнеба. Она ярко светила и напоминала Семену не задраенный на ночь корабельный иллюминатор.

Потягивая дымок сигареты, он любовался тихой, спокойной гладью воды. Трудно было вообразить, что где-то есть иная, неспокойная вода, необузданную силу которой столько раз приходилось ему испытывать на себе. Милый пруд, это маленькое море детства… Отсюда началось его долгое плавание… Омрачала лишь мысль, что завтра он должен уже уезжать, так и не наглядевшись вдосталь на родные места, не наговорившись с матерью.

«Вот всегда так, — досадовал Семен, — все в спешке, все некогда! Видать, обидится, старая, что якоря недолго держат меня у родного крыльца: тянет море, зовет… Только вот все равно невозможно, чтобы хоть на денек, хотя бы на минутку не заглянуть сюда. — И выплеснулось негромко, будто из неведомых тайников души: — Эх, родная ты моя! Да что стоил бы твой блудный сын без хатенки нашей, без этих самых ветел-старух. Гляну лишь глазком на них, и тогда любые штормы стерплю. Это все во мне, я всегда душой и мыслями здесь…»

10

Свой тральщик Пугачев сдавал Захару Ледорубову. К великой радости Семена, его друг был утвержден в должности командира корабля. Лучшего преемника Семен и не желал.

Настал день, когда весь экипаж тральщика выстроился на юте по большому сбору. Моряки стояли в строю настороженно притихшие, переговаривались шепотом, словно опасаясь ненароком спугнуть торжественность близившейся минуты прощания со своим бывшим командиром.