Минная гавань

Когда Аркадий очутился в первом отсеке, им завладело ощущение знакомых предметов, запахов, звуков. Как всегда, этот отсек напоминал внутренность большой трубы, где по бортам, рядом с запасными торпедами, в два яруса протянулись койки, заправленные жесткими суконными одеялами. Пахло тавотом, сыростью и железом. Голоса людей казались глуховато-утробными, сильными, точно раздавались они из глубины пещеры. На что бы ни обращал Аркадий внимание, во всем была торжественность близившейся минуты выхода в море. Здесь даже собственное счастье, с такой щедростью подаренное ему Роксаной, переплавилось просто в хорошее настроение, при котором он испытывал необычайную жажду деятельности. Правда, когда к Аркадию за чем-нибудь обращались матросы, он отвечал им невпопад, но быстро соображал, что от него требуется. Нестерпимо хотелось кому-то сказать: «А у меня есть Роксана…» Заваров просто не мог вообразить, что Лешенко, Стогов, Кошкарев или кто-нибудь еще может быть счастлив настолько, насколько счастлив он. Ему не верилось, что где-то может быть другая женщина, подобная Роксане. Аркадий понимал, что держит себя по-дурацки. Чтобы не вызывать лишний раз недоумения ребят, их снисходительных улыбок, он сделал вид, что очень занят проверкой стрельбового щитка, которому мичман Бутков накануне сделал полную переборку.

А в отсеке тем временем шли привычные работы. Матросы крепили по-походному корабельное имущество, ремнями привязывая в шпациях — пространстве между двумя шпангоутами — уложенные в сумки водолазные аппараты, аварийные брусья, жестяные банки галет. Отвлекаясь от навязчиво-радостных мыслей, Аркадий прислушивался к голосам. Между делом матросы старались говорить о вещах, совсем не относящихся к службе. В этом было их стремление показать, как прочно вжились они в свой отсек, и в этом выражалось их вежливое желание не замечать всей странности поведения лейтенанта.

— Стогов, не затягивай ремни так сильно, — властно говорил Игнат Лешенко, указывая тем самым на свое старшинство перед одногодком по службе. Потом его взгляд остановился на Кошкареве: тот сгорбившись, сидел на койке.

— Кошкарев, — старшина ехидно сощурился, — отрабатываешь позу роденовского мыслителя? Заправь койку. Пошевелись!

Кошкарев спустился на палубу и словно остолбенел, глядя на старшину пустым, ничего не выражающим взглядом.

Лешенко начинал злиться:

— Что, так и будешь стоять? Или снова захотел вне очереди «Балтику из трюмов черпать»?

Кошкарев послушно взял ведро, ветошь и, встав на коленки, принялся поднимать паёлы, чтобы спуститься в трюм.

Старшина подошел к нему и, крепко взяв за плечи, поднял перед собой. Сказал тихо:

— Издеваешься?

— Вы же сами, товарищ старшина, приказали выбрать из трюма воду.

— Я так не могу… — Закрыв глаза, старшина схватился за щеку. — Толя, нет, ты слышишь, что он говорит? — спросил страдальческим голосом, призывая Стогова в свидетели. — Я же только пообещал дать наряд вне очереди, а приказал всего лишь поправить койку, на которой этот недоросль сидел в рабочее время.

Колокола «громкого боя» оглушительно заиграли аврал. Матросы, надевая на ходу оранжевые спасательные жилеты, побежали строиться на верхней палубе. Лодка снималась со швартовых.

Лейтенант Заваров стоял вахту. В надводном положении шли второй час. За бортом была тишина. В корабельных недрах надсадно и глухо, точно в закрытую дверь молотили кулаками, работали дизеля. Выхлопные газы подмешивали к утренней свежести сладковатую изгарь отработанного соляра. Море — гладь, до самого горизонта сплошной бледно-серый глянец. И только лишь в полутора кабельтовых по левому борту оно слегка рябило небольшой полоской — казалось, кто-то ради забавы легонько дул, стараясь остудить воду. Бриз был настолько ласков и нежен, что Аркадий невольно жмурился, будто его гладила по лицу мягкая женская рука. И первые строчки сложились легко и просто, как бы навеянные самим ветром:

Вот оно, любви моей начало,
Светлое, как неба бирюза, —
Девушка застыла у причала,
Грустью затуманены глаза…

— Гляди, лейтенант, так и замурлыкать недолго, — усмехнулся Кирдин, сидевший со своим янтарным мундштуком в зубах на ограждении рубки. Курил старпом неторопливо и рассеянно, будто ничто на свете его сейчас не интересовало, кроме созерцания дыма, который выпускал колечками. Аркадий покосился на его самоуверенное горбоносое лицо и ничего не сказал. Стихи пропали…

«Вот зануда, — подумалось, — так и хочет прицепиться».

Аркадий в голосе старпома слышал не столько иронию, сколько предупреждение, означавшее: «Все сочиняешь? Ну-ну… Дай только повод — опять стружку сниму».