Минотавр

— Вот так, — сказал он и осторожно закрыл крышку. — Вот так, дорогой Саша, — повторил он и поднял невидящий взгляд на сына. — Мамы твоей больше нет. Скоро ты лишишься и отца, да. Сколько тебе сейчас, мой мальчик? Двадцать один? Вот видишь. В твои годы я уже закончил Политехнический институт. А ты? Подумай об этом, мой дорогой. Подумай хорошенько…

Этой же ночью в комнату к Александру пришла Лея. Она больше не захотела прятать свое тело в прозрачную ночную сорочку и лежала рядом с Александром нагая. Она будет отныне ему и матерью, и женой, и любовницей, сказала она. Ты можешь поплакать у меня на груди, Александр. Не стесняйся, плачь. Даже такому, как ты, не стыдно плакать, когда умирает мать. Я люблю тебя… иди ко мне, прижмись… Поплачь…

Но Александр остался недвижим.

— Я не научился плакать, Лея, — сказал он. — Оставим это занятие женщинам. Им это больше подходит. Иногда мне кажется даже, что они плачут не без удовольствия.

— А мужчины? — спросила Лея. — Мужчины, говоришь ты, никогда не плачут? Разве у них нет слез?

— Есть, — сказал Александр. — Но они предназначены для другого.

— Для другого?

— Тебе не понять этого, Лея. Мне приходилось видеть десятки смертей, но и тогда я не плакал. А могу заплакать от звука музыки… от строчки стихов. Я думаю, тебе сложно это понять, да и ни к чему. Не обижайся… и хватит говорить о слезах.

Она и не собиралась обижаться. Она, правда, заплакала, но это были слезы радости, слезы пробившего для нее великого часа, когда она стала женщиной в объятьях человека, которого любила и для которого берегла и хранила свою чистоту. Ей хотелось плакать от радости и смеяться от боли первого соития. Понял ли ее Александр?

Она спрятала свое лицо в его ладонях…

16

В последние два года войны Александра перебрасывали из одного района военных действий в другой. В немногие выпадавшие ему свободные часы он брался за учебники, готовясь к экзаменам на аттестат зрелости, чтобы иметь возможность поступить в Технион. Он считался — и был — одним из лучших специалистов-подрывников, и в то время, когда пальцы его работали со смертоносным материалом, он повторял в уме формулы химических соединений. Он решил стать химиком — не в последнюю очередь для того, чтобы изобрести такое оружие, против которого английская армия не сможет найти защиты. И тогда англичане уйдут…

Он вел обычную жизнь подпольщика: много ездил по стране, жил на конспиративных квартирах, менял документы, имена и внешность. Нередко присоединялся он к диверсионным группам, совершавшим вылазки в Иудейской пустыне или Негеве; это были многочасовые, изматывающие до потери сознания походы, после которых хватало сил лишь на то, чтобы упасть и уснуть. Но он выдерживал эти переходы, привносившие в его неспокойную душу странное умиротворение; в то время как измученные бойцы спали мертвым сном, он еще долго неподвижно сидел у входа в палатку разведотряда, курил сигарету и широко раскрытыми глазами смотрел в темноту, из которой доносились до него звуки струнного квартета. А потом из непроглядного мрака всплывало то неповторимое лицо, которое являлось ему и прежде, и тогда он говорил себе, что встреча, в которую он верил, сегодня, может быть, чуть-чуть ближе, чем вчера. Иногда он вспоминал, что у него есть виолончель, и искренне удивлялся тому, что шатается по дорогам, словно бродяга, вместо того чтобы сидеть у себя дома, на холме, водя смычком по отзывчивым струнам; добираясь же наконец до своей походной койки, он, глядя в брезентовый потолок палатки, вспоминал жаркое и трепетное тело Леи и давал себе — не в первый уже раз — клятву окончательно поговорить с ней и предостеречь от непоправимой ошибки, которую она собиралась совершить, соединив с ним свою судьбу; заставить ее уйти от него, забыть его и начать новую жизнь. Она была чистой и прямой девочкой, она заслуживала такого же чистого и прямого к себе отношения, укорял он себя. С этим ее заблуждением — любовью к нему, Александру, должно быть покончено раз и навсегда…

Так и лежал он до рассвета, то погружаясь в короткий безрадостный сон, то просыпаясь и дрожа от утреннего холода.

Возвращаясь из подобных походов, он забывался сном тяжелым и пустым, словно терял сознание, так он мог проспать, не просыпаясь, двадцать, а то и тридцать часов кряду. А потом начиналась прежняя жизнь: курсы подрывников, которые он вел, и короткие рейды, не дававшие спокойно спать полиции и британским солдатам.

Своих планов он не менял.

В двадцать четыре года он поступил в Технион. Но уже во время первого года обучения плавному течению студенческой жизни помешали акции. Он был нужен; он становился одним из лучших специалистов подрывного дела, и его часто приглашали в качестве эксперта при планировании и осуществлении сделок с торговцами оружия.