Минуя границы. Писатели из Восточной и Западной Германии вспоминают

— На это стоит взглянуть, — сказала я другу, и мы поехали в турецкую часть Кройцберга. И убедились, что юные немцы вместе с турками долбят бетон, и дети (в основном турецкие, не немецкие), торгуют кусками Стены с импровизированных лотков, покрытых тряпками — камушек за одну-две марки, обломок покрупнее — до десяти двенадцати марок.

И вдруг через огромную дыру в Стене мы увидели, как по нейтральной полосе свободно катит «мерседес». Огибает брошенную наблюдательную вышку и едет себе дальше. Потом мы заметили огромную дыру напротив, в Стене со стороны Восточного Берлина. В те дни все казалось нереальным, а в особенности то, что постепенно становилось нормой. Мы стояли на Адальбертштрассе. Полезли в первую дыру, пересекли нейтральную зону и пролезли во вторую. Но Адальбертштрассе не закончилась! Меня словно оглушило. Меня захлестнуло волной таких сильных чувств, что я ощутила их физически. В тот момент я осознала, что этот город — един, и этот город — мой.

Начиная с девятого ноября и до этой минуты я была лишь взволнованной зрительницей. Я видела людей, которые плясали у Стены и обнимались у Бранденбургских ворот. Но я, радуясь вместе с ними, была посторонней. В Берлине я всегда чувствовала себя скорее наблюдательницей, чем участницей событий, а в те дни это чувство усилилось. И только продемонстрировав давнему другу из Англии, что здесь происходит, сообразила, какое отношение я сама имею к Берлину — такое же, как турецкие дети, торгующие обломками Стены.

В марте 1990 года из Нью-Йорка в Берлин, получив грант, приехал Джоэль Эйджи со своей женой Сьюзан. Нас познакомила Элизабет, которая знала его с детства, и на Пасху мы все вместе отправились в Аренсхоп. Элизабет (ей тогда было семьдесят) каждое утро вставала спозаранку и отправлялась за продуктами, пока мы (все моложе) нежились в постели. Официально объединение пока не состоялось, и продовольственные магазины еще не завалили западными товарами. Меня смущало, что Элизабет ходит за покупками. Предложив ее сменить, я стала выяснять у остальных, что из еды купить им на завтра. Элизабет ответила: «Что будет, то и бери».

Как-то мы с Элизабет рисовали, сидя в дюнах недалеко друг от друга. Она искусно, тонкими линиями выводила воду, волны и небо пером, а я мягким карандашом делала легкие наброски зарослей мелкого кустарника. Это одно из моих любимых воспоминаний о нашей долгой дружбе.

Инвалиденштрассе, где раньше был мой пропускной пункт, на некоторое время оказалась вне моего поля зрения: улицу перекрыли, чтобы слегка изменить ее направление с западной стороны. В этот период я часто ездила на Восток через Волланкштрассе. Там, с восточной стороны, вскоре после объединения первые дома справа и слева от проезжей части выкрасили в нежно-желтый цвет. Сразу догадаешься, где проходила граница: Восток начинался там, где выглядел по-западному.

Объединение я поначалу заметила в языке. Очень скоро в ГДР палатка с напитками стала называться «шоп», а жареные цыплята — «куры-гриль». Зато на Западе загородные дома превратились в дачи, а при обмене валюты пользовались замечательным глаголом «обрублить».

В Хезене, небольшом поселке близ Крааца, давно жил итальянец, торговавший древесиной. Понятия не имею, как его занесло в ГДР и в этот Хезен. Во времена ГДР он привозил с Запада и продавал из-под полы порножурналы. Вскоре после объединения его магазин украсила огромная вывеска: «Родригес. ЛЕС — СЕКС». Правда, ненадолго — из-за протестов населения вывеску пришлось снять.

Я много раз бывала в Крааце, но в Восточный Берлин (отныне — «восточную часть города») ездила не так часто, как до падения Стены. Мои тамошние друзья были очень заняты: они привыкали к новым жизненным условиям и преодолевали горы бюрократической волокиты, которые возникли вместе с этими условиями и были куда страшнее бюрократии в ГДР, как мне кое-кто объяснял. В тот период, когда людям пришлось полностью менять свой уклад, гости из другой части города приносили с собой вовсе не приятное разнообразие, а лишний стресс.

Моя жизнь изменилась только в одном, но зато в главном: найти покупателей для картин вдруг оказалось невероятно трудно. Настали беспокойные времена, и у врачей, адвокатов, психологов, архитекторов и прочих свободные деньги уже не водились. К тому же социальную помощь искусству довольно быстро урезали, и вдобавок почти две тысячи профессиональных художников и художниц из восточной части города присоединились к четырем тысячам в западной. Кстати, их положение усложнилось еще больше нашего, ведь пока они состояли в Союзе художников, доходы их — пусть и низкие — были гарантированы. Теперь им пришлось вступить в конкуренцию на рынке, который как раз рухнул.

Со временем восточные друзья получше освоились в новых условиях, хотя порой и ворчали. А у меня страх перед будущим в 1993 году пропал на много лет вперед: мне крупно повезло, и на одной из выставок я разом продала девять картин швейцарцу-коллекционеру.