Минус 273 градуса по Цельсию

Не удержался он, когда русло коридора вновь вывело его в залив холла при входе. Как странно, как странно, звучало в нем. Никого вокруг, пустыня, не участок, словно всё тут и все – только для того, чтобы содержать в этой зарешеченной камере его, К.

Мгновения, когда хватил от своих стражей к сидящему за бронированным стеклом дежурному с капитанскими погонами на плечах, в памяти К. не отложилось. Вот он влечет себя по пространству холла, миновал половину его – и вот уже около квадратного распашного окна в этом бронированном стекле, лезет в него, пытаясь просунуться туловищем внутрь, и, обдирая гортань наждаком, с языка, с тем же исступлением, что тогда, когда сотрясал прутья решетки, срывается – ревом и хрипом:

– Выпустите меня! Не смеете! Вы не полиция! Вы не!.. Не вы… вы!..

Сила, которой он не мог противостоять, выдернула его из окна наружу, до огненного фейерверка в глазах ударив затылком о верхнюю кромку стекла, скрутила руки за спину, пригнула книзу, так что почти уткнулся себе в колени, – это, несомненно, были полицейские, что сопровождали его в туалет и от которых он столь неожиданно для них и резво сумел урвать.

От фейерверка в глазах К. потерял ориентацию. Его куда-то вели – он не понимал куда. Ноги у него заплетались, К. не удержался на них и повис на завернутых назад руках. Боль в плечевых суставах разом отозвалась во всем теле, тьма хлынула в сознание, он услышал истошный крик, бывший его собственным криком, но в тот же миг и перестал слышать его.

Когда слуху вернулась способность различать звуки, глаза стали видеть, К. обнаружил, что лежит на полу посередине коридора на полпути к камере, никто его не держит, а над ним, возвышаясь горой, касаясь лица подолом черной юбки, отделанным кружевами, стоит дородная женщина, и голова ее далеко вверху увенчана форменным красным беретом службы стерильности.

– Голубчик! Слава богу, пришел в себя, а мы уж разволновались, – глубоким грудным голосом произнесла гигантша. Это был не просто глубокий грудной голос, ласково-снисходительное добродушие звучало в нем, исходящее сочувствием порицание, – женщина стояла над К., самое ее воплощение, мадонна, готовая взять на руки своего падшего сына и не берущая лишь по причине его великовозрастной неподъемности.

– Поднимайся давай! – материализовавшись из тумана, продолжавшего одевать собой мир, возникли над К. полицейские. Подхватили его под руки (не выламывая их, нет, именно подхватили!) и вмиг вознесли на ноги. Мадонна в красном берете из гигантши сразу превратилась в нормального роста женщину, может быть, чуть лишь повыше самого К., разве что очень дородную. Даже, пожалуй, избыточная гаргантюазность, пантагрюэлистость была в этой ее дородности. Длинная ее черная юбка оказалась платьем – шелковое оно было, что ли, все блестело, переливалось, туго обхватывало ее грандиозное тело, и все, как подол, на груди, на поясе, на плечах тоже отделано тонкими кружевами.

– О, ну вот, ну слава богу, – снова помянула бога мадонна в берете, – так лучше, приятней на вас смотреть. А то что же – разлеглись здесь, на полу, фу!

Кто это была? Что здесь делала? Откуда взялась? Сколько времени он пролежал так без сознания?

– Я здесь не специально разлегся, – профальцетил К. – голос срывался, горло после крика драло, как нажевался перца.

– Но уж нельзя же так. Что же так-то. Вести себя разве так можно, – с прежним, исполненным сочувствия порицанием сказала мадонна. – Мальчики тоже перепугались… им эксцессы всякие тоже не нужны, зачем им.

– Перепугались, ага! Ужас, ужас! – согласно подхихикнув, с удовольствием подтвердили полицейские.

К. подвигал плечами – нет, суставы были не вывихнуты – и попытался высвободиться из рук полицейских. Полицейские, однако, не отпустили его.

– Что они меня держат, – пожаловался он мадонне. Она, понял К. диспозицию, была старшей в их группе. – Хватит уже.

– Да мальчикам тоже очень хочется – держать вас, – ответствовала мадонна. – С удовольствием бы вас отпустили. Только надо же вести себя… Прилично надо вести себя!

Ее появление обещало несомненное изменение в его положении, и К. чувствовал в себе готовность к смирению.

– Я бы хотел, чтобы мной занялись, – сказал он. – Моим делом… Объяснили мне наконец… чтобы я мог объяснить… объясниться… мне чтобы…

Косноязычие правило его речью.

Мадонна смотрела на К. добросердечным, одобрительно-журящим взглядом. Милостивая царица, полная великодушия и участливости, смотрела на него.

– Мальчики, отпустите его, – повелела она. – Он больше не будет. Ведь не будешь, да? – с неожиданной свойскостью снова обратилась она к К.

Говоря это, она придвинулась к К., голова ее, увенчанная красным беретом, сидевшим на ней с кокетливостью шляпки, была еще далеко от К, а живот ее уже коснулся его, и не просто коснулся, а туго надавил, уперся, вжался в К., и он к своему ужасу мгновенно отозвался на это ее прикосновение острым желанием. Столь же бритвенно-острым, сколь и неожиданным.

– Если мной… моим делом… зачем мне тогда, – ответил он своим сорванным, слетающим на фальцет голосом.