Минус 273 градуса по Цельсию

Едва не десяток человек было в камере. Тесно для ее не слишком просторного чрева, тем более что трое, пересекаясь путями, беспрерывно мотались по ней, кто-нибудь замирал ненадолго – и снова принимался расхаживать, остальные, насколько могли подальше друг от друга, растолкались по ее разным углам, никто ни с кем не заговаривал без нужды, каждый был в своем, как в чехле. Даже и бурно пьяный мужик в расхлюстанной рубахе без единой пуговицы, что-то невнятно поорав первые минут пять, потом стих, ушел в себя и, устроившись в изножье решетки, крутясь там и маясь от сдерживаемых позывов что-нибудь разнести, стал помаленьку трезветь. К. тоже, как после оформления протокола его привели сюда, застолбил за собой место, которое другие обитатели муравейника признали принадлежащим ему, и сидел на уголке одного из топчанов у стены, вставал размять ноги и снова садился. Теперь он никуда не рвался, как в прошлый раз, когда оказался в поддельном участке, теперь оставалось смиренно ждать решения своей судьбы – он осознавал это с той же ясностью, с какой и то, что ничем уже не помочь привереде.

Один из тех, что шатался по камере, парень в коротком и узком ему, словно с чужого плеча, мятом льняном пиджачке, со стрижеными под ноль висками и коротенькой челкой, углом свисавшей на лоб, вдруг остановился около К., наклонился и проговорил тихо, но внятно, с тусклой интонацией скучного сообщения:

– Убью! Как только возможность – так тут же. Жди!

Разогнулся, хватив рукой по челке, будто она была длинной и лезла в глаза, и снова отправил себя выписывать по камере кренделя – с таким видом, словно ничего и не говорил.

Бритвенный ужас объял К. Что значили слова парня с челкой? Был он подсадным, и его угроза – не более чем провокация, попытка вывести К. из себя, лишить равновесия? Или же вполне реальная шпана, и ему в наслаждение держать чужую жизнь на острие ножа?

Кем бы он ни был, все теперь изменилось. Теперь К. сидел на своем уголке топчана и, кося глазами, беспрерывно следил за льняным пиджачком. Невозможно было освободиться от его слов – ни забыть, ни выдавить на периферию сознания. Отвлекшись было от слежения за ним, он тут же начинал искать его глазами и если тот задерживался около кого-то, а тем более они перебрасывались репликами, мучительно пытался догадаться, что за слова были произнесены.

Ночь он толком не спал. Сидел все так же на своем топчане, лишь позволив себе привалиться затылком к стенке, задремывал – и тут же просыпался, разбуженный неким внутренним толчком. Может быть, иногда и не тут же, может быть, спал и десять минут, и даже четверть часа, но чувство было – тут же. Парень в льняном пиджачке обосновался на ночь на соседнем топчане и вроде спал, но спал ли? А если и спал, никак это не значило, что он не проснется в следующую минуту.

Каким измученным и разбитым встретил К. наступившее утро. Но как рад был он ему!

Из далеких, невидимых из камеры окон пролегли по коридорной стене и полу солнечные струны, превратились в пласты лучей, заходили по коридору по своим суровым делам полицейские в форме и гражданском, пронеслось, словно бы соткавшись из воздуха, окрепло и обжилось на правах долгожданного каменное слово «суд».

– А есть когда дадут? – прокричал вслед прошествовавшему мимо решетки мясисто-вальяжному майору мужик в расхлюстанной, утратившей все свои пуговицы рубахе, что был вчера пьян. Сегодня он на манер персонажа из рекламы мужского журнала связал концы рубахи узлом и, несмотря на выкатившийся наружу живот, этого персонажа тщился из себя и выказывать.

– Ты смотри, ему пожрать! Вместо опохмелиться! На дармовщинку у государства! – всколыхнулась в едином порыве зубоскальства камера.

– Суд тебе пирожок выдаст, – не останавливаясь, отозвался майор.

Но в желудке и в самом деле пищало от голода.

– А не имеете права голодом морить! Должны накормить! Хоть чай-то с хлебом! – взорвалась камера.

Похмельный мужик, выказывавший из себя персонажа мужского журнала, был громче других:

– А не имеете! Остановись, урод! Остановись, говорю! Вернись! – прокричал он уже вслед майору.

– Непременно. Сейчас, – словно бы с приятельской приязнью обернулся к нему на ходу майор. – Вернусь сейчас.

Сам он не вернулся, но уже через пару минут около двери в камеру появились двое с сержантскими лычками, весело пробренчали ключами, мягко расщелкнулся замок, автоматным затвором звонко проклацал засов… еще через несколько минут похмельного рекламного мужика вернули в камеру, притащив его под руки, голова у него висела на плече, и когда он, посланный катапультным толчком, влетел внутрь, его пришлось подхватить под руки уже здесь и отволочь на лежак. Суки, простонал он с лежака, гады… Впрочем, особого сочувствия его появление в таком виде не вызвало. А не залупайся, как бы и с удовлетворением процедил парень в льняном пиджачке. Он не обращал на К. внимания, что был здесь К., что нет, и К. даже стало казаться, а не примнились ли ему вчерашние слова парня?