Минус 273 градуса по Цельсию

– Да простите, – пробормотал К. Не понимал он ничего, ничего не понимал! – Мы с вами и незнакомы… вы меня не знаете. Как вы можете утверждать такое?

– Насквозь я тебя вижу, насквозь! – снова ударил набатным голосом ректор. – Ты у меня, как под микроскопом! Уволен! Подтверждаю: уволен! Забыл про университет!

– Вы бы меня лучше порасспрашивали о чем-то, – сказал К. – Вам же было предложено, – он кивнул на мэра, – потолковать, а не команды отдавать.

Непозволительна была ему такая наставительность, никак не позволительна, и, вздыбившись, новая морская волна обрушилась на него всей своей массой:

– Какой-то жалкий преподавателишко и ректор! Как можно?

– Потрясающая неуважительность к старшим!

– Нестерильный тип, мутный тип, темный, гадость!

– Избавляться, избавляться от таких, вон из общества!

– Поганой метлой, вверх тормашками!..

И был среди этих голосов, в этом хоре – К. услышал со всей явственностью – и голос завкафедрой.

Будто некий спусковой крючок щелкнул внутри К., и он потерял самообладание. Как если бы голос завкафедрой, которому не по чину было находиться здесь, а значит, готовился его (или только что состоялся) карьерный взлет, спустил этот стоявший на взводе крючок.

– Что вы хотите от меня?! – закричал К., обращаясь одновременно и к начальнику стерильности и мэру. А наверное, и ко всему застолью с отцами города. Выпитый рог уже начал кружить голову, все вокруг плыло. Три четверти литра так разом и голый желудок – это было избыточно. – Скажите наконец: что? Четко, ясно, внятно!

– Чистосердечного признания вины, – четко, ясно и внятно – согласно желанию К. – ответствовал ему один из возлежащих. Знакомое лицо его за время, что К. провел тут, идентифицировалось сознанием, и только он начал отвечать, К. знал, кто это: глава суда.

– Виноват, виноват, признаюсь! – прокричал К. Все плыло перед глазами, сделалось нереальным. – В чем только, чтобы знать, скажите!

– Сам должен знать, – с суровым спокойствием сказал судья.

– Не знаю! Не понимаю!

– Видишь: не понимаешь. – Дыхание заоблачного Олимпа было в укоре судьи. – Значит, упорствуешь. Твоя вина еще в том, что упорствуешь в отрицании.

У К. было чувство – ум отказывает ему. Он не мог ухватить мысли судьи, она была как тина на воде: при взгляде на нее – плотна подобно материи, попробуешь взять – расползается между пальцами.

– Слушайте! – обратился он к соседу по столу (ему показалось, тот грохотал голосом тише других. Может быть, потому, что расстояние, разделявшее их, едва ли было больше метра, однако же в том, что тише, уже чудилось сочувствие). – Слушайте, вот конкретно, вот если не все сразу, а по одному… в чем я виноват? Скажите, вы понимаете? Может быть, вы тут говорили об этом перед моим появлением?

– Это ты что, меня? – Сосед, похоже, никак не ожидал вопроса от К. и не был готов к разговору с ним. Он посмотрел куда-то вбок – К. проследил за его взглядом, и в наплывающем тумане опьянения определил, на кого посмотрел сосед. Мэр это был. Мэр, отзываясь, должно быть, на немое вопрошение соседа, покивал головой, как давая согласие, и взгляд соседа вернулся к К. – Так ты же из тех, кто аристократию отрицает, – неожиданно изошло из него. – Считаешь, что аристократия на особые права не имеет права. А она мерило стерильности! Эталонный метр! На аристократии такая ответственность… возьми меня, предпринимателя. Я работу даю, кормлю столько людей! Они что без меня? Ничто! И я не имею права?!

Ошеломленный инвективой соседа, грянувшей для него громом с ясного неба, К. растерянно перелопачивал в уме способы ответа ему. Подобного обвинения он не мог и предположить. Чего-чего, а подобного – нет.

– Это откуда вы взяли то, что сейчас наизрекали? – сумел наконец сказать К. – Почему это вы так думаете? Какие у вас основания? С какой стати… – Он осекся недоговорив. Он вдруг увидел, что его сосед не кто другой, как Косихин. Косихин это был, Косихин! Его налитое самоуверенным бесстыдством широкощекое лицо, его плоские бесцеремонные глаза, его узкогубый змеиный рот… Знал ли Косихин, кто такой К., что именно из-за К. опечатан гараж, в котором делались сырнички его имени? Но уж что точно, так точно: никогда он не видел К. прежде. А К. его видел – и на фотографиях, и даже однажды вживе. На самом Олимпе пил свою амброзию Косихин, вместе с его богами, в тоге, как и они, к ним был причислен. – Гнусь! – вырвалось следом из К. – Вор! Мошенник!

– Ты что?! – приподнялся на своем ложе Косихин. О, если бы они были сейчас не здесь, а там, наверху, и его обычные спутники, нерассуждающие телохранители, рядом, К. уже не возлежал бы, а лежал в землю носом, и на загривке у него с двух сторон стояло бы по ботинку. Но они были не там, а здесь, и Косихину только и оставалось, что угрожать голосом. – Ты отчет себе отдаешь, что несешь? Ты знаешь, кто я?