Минус шесть

Жена еще лежала в кровати. Она выпила чашку какао и просматривала старый номер «Журнала для хозяек». Шелковое одеяло съехало с ее молочного плеча, волосы после папильоток вились барашками, и она, как говаривал сам Фишбейн, выглядела чистокровной красавицей. Точнее никто не сказал бы. Белое, полное лицо Цецилии, каштановые волосы, слегка тронутые хной, голубые глаза, тонкие губы заставляли недоумевать: как все это могло попасть на такие широкие плечи, на длинное туловище с громоздким бюстом, короткими руками и отекшими ногами с плоской ступней? Цецилия слыла умной и доброй женщиной, и единственным ее недостатком была вспыльчивость. В такие минуты она махала руками, словно собиралась улететь, и кричала до тех пор, пока одышка не зажимала ей рта. Но и тогда Цецилия не давала себе покоя: она топала и шипела. Хухрин, — этот наглец, неудачно ухаживающий за ней, — неостроумно прозвал Цецилию помесью гардероба с гусыней…

— Когда они перестанут стрелять? — спросила Цецилия. — Меня всю ночь мучила мигрень! Укрой меня потеплее, я хочу чуточку уснуть!

Фишбейн укрыл ее и поцеловал в теплую шею. За ним прибежали во второй раз.

— Какая спешка! Кого, кого, а меня можно подождать! Не такие люди дожидались и еще считали за счастье дождаться! — сказал он и, надев шапку и шубу, пошел на собрание.

В зале стоял гвалт. Окружив штабных, жильцы слушали новые вымыслы о победе юнкеров. Фишбейн, кому нужно поклонился, кому нужно, пожал руку. Василий притащил атрибуты заседания: колокольчик и графин с водой. Додя влез на стул, сосчитал жильцов и крупно написал:

ПРОТОКОЛ

общего собрания жильцов по Никитскому бульвару дом № 2111.

Фишбейн расстегнул свою шубу на королевском меху — горностае (горностай он купил по случаю) и начал:

— Вы лучше меня знаете, что я блюду ваши интересы, все равно, как мои собственные. Когда нас выпустят на улицу — неизвестно; но известно, что вы не имеете продуктов. У меня тоже все на исходе, и положение наше хуже губернаторского. Чтобы как-нибудь прокрутиться, я предлагаю вам одну комбинацию! Скажу короче: в нашем доме помещается лавка всеми уважаемого Степана Гордеича…

Не успел он договорить фразы, как Лавров ахнул, поднялся со стула, расправил широченную бороду и приготовился говорить. Фишбейн тряхнул колокольчиком, — на Лаврова зашикали, замахали и потянули за рукав.

— Прошу хладнокровий! — крикнул Фишбейн. — Я спрашиваю вас: если мы войдем в лавку с черного хода, если мы честно перепишем товар, если мы честно распределим его, если мы… прошу хладнокровия!… честно уплатим Степану Гордеичу, кто скажет, господа, что это не коммерческий подход?

Что делалось в зале! Фишбейну кричали браво и аплодировали, как Шаляпину. Додя опять влез на стул, сосчитал число рук, — их было больше, чем жильцов. Он написал: „единогласно”. Через десять минут Лавров открыл дверь своей лавки и пропустил Фишбейна и членов домкома. Они увидали, что окна разбиты и в деревянных щитах светятся дыры толщиной в палец. Под самым носом щелкали выстрелы. Фишбейн повернул назад, и за ним боком вылезли остальные.

Дворники и добровольцы потащили в прачечную мешки с мукой, крупой, сахаром; кадки с квашеной капустой и солеными огурцами; бидоны с подсолнечным маслом, бутылки с квасом, эссенцией, экстрактом — чорт знает с чем! Коробки килек, сардинок, шпрот; банки с вареньем, медом, маринованными грибами; мороженых кур, поросят, судаков — целый Охотный ряд! В прачечной поставили прилавок, на прилавок — весы, совки, воронки. На конторку положили счеты, и за конторку сел казначей домкома, Степан Гордеевич Лавров. Члены домкома надели фартуки, засучили рукава и даже сморкаться стали при помощи трех пальцев. Фишбейн покрикивал, чтобы делали хороший поход, — все равно убытку не будет! К вечеру продукты расторговали.

— Товар, товар-то какой! — восторгался Лавров, и его потное лицо таяло, как сливочное масло. — Сроду плохого сорта не держали!

Кому он говорил? Фишбейн хорошо знал, что почтенный Степан Гордеевич — архи-жулик!

3

Когда у человека полный желудок, почему ему не веселиться? Жильцы, — по большей части это были состоятельные люди, — как родственники, собирались друг у друга, сплетничали, пили чай или перекидывались в картишки. Фишбейна приглашали, как почетного гостя, старались угодить ему и называли королем. Разве он был не похож на короля? Он любил своих подданных, но, как все короли, сильней подданных любил самого себя.

По вечерам не зажигали огня. По вечерам Фишбейн выходил подышать свежим воздухом в садик. В садике стыли горбатые тополя, а над ними стремглав бросались в небо сигнальные ракеты и распускали золотистые косы до земли. Прожектора гневались и обливали прозрачной желчью дом. Далеко ахала первая пушка, и снаряды разрывали воздух, как шелк. У Никитских ворот выростал пожар, и дым черной папахой садился на купол. Полнеба сверкало, как малиновое зеркало.

— Посмотри, Цилечка, как красиво! — говорил Фишбейн, передавая жене бинокль. — Эти искры — совсем необыкновенные искры!