Минус шесть

Жильцы тоже вылезали в садик; женщины начали бешено флиртовать, и мужья пожаловались на штабных. Фишбейн, хотя и не считал себя няней, обязанной присматривать за семейным порядком, распек Хухрина и велел убрать из штаба диван. Но Арона Соломоновича не оставили в покое: пришла делегация от женщин и просила устроить семейный бал.

— Этот бал мне нужен, как пожарному лифчик, — подумал Фишбейн, но ответил:

— Хорошо, пусть потанцует молодежь!

Додя вошел в концертную комиссию, Цецилия в буфетную. Петька Лавров намалевал аршинную афишу, каждую фамилию на особом фоне, наставил точек, кружков, пунктира, и афиша вышла похожей на географическую карту. Буфетная комиссия растопила в прачечной печь, из щелей вылезли тараканы, поводили усами, поводили и полезли в тесто.

Знаете ли вы, как спасаются от наводнения?

Двери хлопали. Мужчины бегали друг к другу за крахмальными воротничками, за белыми галстуками, женщины — за бальными платьями, за щипцами для завивки волос. В суматохе дети орали на весь дом, и кошки мяукали и фыркали под ногами. Единственная в доме портниха мобилизовала мужа, дочь, зятя, и все они круглые сутки перешивали, утюжили и выводили пятна. Зал балетной школы (квартира № 18) вытопили, окна закрыли ставнями и поставили рядами разнофасонные стулья. В первом ряду сел Фишбейн с семьей и члены домкома с семьями; во-втором — солидные жильцы; в третьем — штаб, а дальше — остальные. Додя нацепил на грудь голубой бант, вышел, поклонился и выкрикнул фамилию исполнителя.

Зачем рассказывать о концерте? Додя от лица концертной комиссии заявил:

— Я сделал все, что мог. Кто может, — сделай лучше!

В антракте жильцы атаковали буфет. Хозяйственная комиссия бегала за стойкой, прятала лепешки и ситро. Наклоняясь к уху Фишбейна, члены домкома шопотом сообщали, кто сколько съел и сколько спрятал в карман. Оркестр — скрипач, мандолинист, пианистка — заиграл «Оборванные струны», Петька выскочил на середину и объявил:

— Кавалье, зангаже во дам! Вальс!

Цецилия угощала музыкантов вином, они захмелели и, играя краковяк, поругались: скрипач из четвертого номера, размахивая смычком, как рапирой, наступал на мандолиниста, мандолинист из сорок третьего, прикрывшись, как щитом, мандолиной, отступал, потерял косточку и выбыл из строя. Косточку не нашли, и Цецилия — вот добрая душа! — вытащила из корсета пластинку. Мандолинист сломал пластинку пополам, взял половинку в правую руку, заложил ногу на ногу и рванул по струнам…

Когда жильцы расходились, на дворе голубело утро. Они бегом ощупью по стенке добрались до крыльца. У ворот молчал пулемет, ни единый выстрел не тревожил тишину, и на дворе — чорт знает, откуда они взялись! — два воробья весело спрашивали: чьи-чьи?

Штабные сказали, что на улице кончилось сраженье. Любопытство удержало жильцов на крыльце. Женщины заглядывали в бойницы. Петька полез на чердак к слуховому окну. Фишбейна не пускали домой и просили, чтобы он сказал, кто, по его мнению, победил.

— Если дело осталось за юнкерами, то, ведь, в нашем доме масса офицеров! — успокоил он жильцов. — Если же, не тут сказано, верх взял товарищ Ленин, — у нас есть надежда на известного народника, господина Вахромеева!

В шестом часу утра штабные услыхали подле ворот топот. Доски на воротах задрожали от ударов. Жильцы притихли. Хухрин приложил глаз к бойнице:

— Кто? — закричал он и вынул наган. — Кто? — От совета рабочих и солдатских депутатов!.. Одни закричали, что надо открыть, другие — подождать, третьи — стрелять. Хухрин посмотрел на Фишбейна, — Арон Соломонович махнул рукой. Штабс-капитан вставил ключ в скважину замка, замок заскрежетал и отомкнулся. Ворота завизжали, солдатские шинели оттеснили Хухрина, и штыки сомкнулись стальным полукругом.

ГЛАВА ВТОРАЯ

1

Фишбейн вышел из ворот, и ноги его погрузились в кучу стекла и штукатурки. Что случилось с городом? Дома потеряли облик, вывески просвечивают, как решето, стеклянные головы фонарей пробиты насквозь, а железные позвоночники согнуты. Фишбейн перепрыгивал через сплющенные афишные тумбы, через обугленные бревна, шарахался от черных скелетов зданий, от развороченных фундаментов, от обглоданных огнем деревьев. Навстречу ему громыхали грузовики с орущими солдатами, аукали автомобили, гарцовали веселые кавалеристы. У Фишбейна разбегались глаза, он натыкался на людей, врезался в толпу, читал вслух воззвания и — кто скажет почему? — пел бодрые, чужие слова. Он захотел есть, свернул в пустой переулок и подумал:

— Этого в феврале не было! И это жизнь? Это — сумасшедшая карусель!