Минус шесть

Если бы кто-нибудь из хороших знакомых Фишбейна встретил его на улице, он бы удивился и протер глаза: статное ли дело, чтобы так вел себя почтенный Арон Соломонович? Фишбейн возвращался домой подпрыгивающей походкой, размахивал руками, бормотал себе под нос и смеялся. Он торжествовал: Додя, который попал в беду, был в безопасности. Теперь он разочаруется в любви, впадет в зеленую меланхолию, и тогда из него, как из глины, можно лепить, что угодно. Но Сузи, — в этом он откровенно признался, — раздразнила Фишбейна. Никогда внимание его не привлекала женщина: Фишбейну по душе была его Цилечка — полная, чистая, холеная, и он привык, чтобы она спала с ним бок-о-бок на двухспальной кровати красного дерева. Он впервые сравнил Сузи с женой, и это сравнение было не в пользу Цецилии:

— Ох, эта родинка! Моя Цилечка не имеет такой родинки! А груди? Моя Цилечка не имеет таких грудей! Из одной груди моей Цилечки получится хорошая дюжина грудей Сузи!

Когда Фишбейн пришел домой, — это было вечером в пятницу, — Цецилия зажгла свечи, подняла руки над ними и прошептала молитву. На столе под синей салфеткой уже лежали теплые плетеные халы; на подоконнике благоухала шафраном фаршированная рыба; рядом с ней лежал отваренный к бульону рис, который на зеленом блюде казался куском пышного снега. Фишбейн был рад, что жена опять справляет субботу. Когда он был совслужащим, он не старался разыгрывать из себя безбожника, но ему просто некогда было молиться. Теперь было особенно важно, чтобы снова заговорили об его благочестии.

— Я пойду в синагогу, — заявил он жене, — пусть со мной идет Додя. Не мешает привить ему немного богобоязни!

— Идите! Только не надолго: у меня переварится бульон!

— Больше мне не о чем заботиться, как о твоем бульоне! Ты думаешь женить Додю — это раз чихнуть и готово?

И он повел сына в синагогу.

В этом месяце Додя ежевечерно ходил то с отцом, то с рэб Залманом в театры. Он перевидал десяток пьес и десяток еврейских девушек. Сперва его забавляла роль жениха, он гордо слушал, как его расхваливал рэб Залман, и задабривали родители невест. Его сажали на первое место, выбирали ему лучшие куски, каждое его слово подхватывали и толковали на разные лады. Оставаясь наедине с невестой, он читал ей стихи и, когда она восхищалась и млела, целовал и избирал ее дамой сердца. После десятой невесты Додя заскучал. Он видел на сцене красивых женщин, и они совсем отбили у него охоту к Сонечкам, Лелечкам и Берточкам. Додя решил терпеть до конца и ждать, когда отцу надоест тянуть канитель…

Фишбейн остановил извозчика на углу, чтобы никто не видел, что он ездит в шабес. Он вошел в синагогу, и как вошел! Навстречу ему выбежал старший шамес, помог снять шубу и, расталкивая прихожан, повел его и Додю в первый ряд.

Было похоже, что в синагоге разгорается июньский день: люстры и семисвечники сверкали, как электрические солнца. От батарей отопления несло жаром, цветные стекла окон запотели, и спертый воздух еле проходил в горло. Чтобы молитва хватала за душу, кантор тонко выводил каждую ноту, а ему, — это уж водится испокон веков! — подпевал каждый еврей. Всего лучше пел хор, в хоре — альт, прозванный прихожанами ангелом небесным. Когда ангела слушали, сам раввин, который сидел справа в алтаре, подымал палец и покачивал в такт головой. Старший шамес, утопая в седой бороде, плавал между рядами, раздавал молитвенники, и, увидав в чьих-нибудь руках газету или — не дай бог! — записную книжку, стучал рукой, и глаза его прожигали дерзкого насквозь. Сзади в проходе на сквозняке стояли бедняки. Они не имели билета на места, не имели входного билета, и староста синагоги пустил их из милости. К беднякам шамес не подходил, не давал им молитвенника и, наверно, полагал, что они молятся другому богу.

Шамес усадил Фишбейна на то место, где когда-то сидел сын Полякова, и дал ему молитвенник в бархатном переплете. Фишбейн раскрыл молитвенник, положил его перед сыном, и Додя, путая алеф и айн, стал коверкать древне-еврейские слова. Читая, он косился наверх, где сидели женщины. Он заметил одну из своих невест, — только не мог вспомнить ее имя, — и улыбнулся ей. Она смутилась и спряталась за мать. Додя листал молитвенник, смотрел, как кантор отворяет двери ковчега завета, и ждал, когда понесут тору. Ее оденут в бархатный чехол с вышитым на нем моген-довидом, на торе засверкает золотая корона и зазвенят колокольчики. Кантор приблизится с ней к почетным прихожанам, в том числе к отцу Доди, и повернет назад. За ним бросятся дети и бедняки.

Фишбейн сказал сыну, что тору носят по субботам. Додя сел, ему стало скучно, и он нехорошим словом обругал синагогу.