Минус тридцать

Метрах в трехстах от их барака стоял бревенчатый дом неизвестного назначения. С одной стороны крыша выдавалась далеко за стену, образуя козырек, защищавший их от дождя. Сбоку к дому прилепилась клетушка, вдоль стены дома, упираясь в клетушку, стояла широкая, на совесть сработанная скамья. Было сухо и тихо. Эта сторона дома выходила к лесу, закрывавшему далекую автостраду, деревня оставалась за спиной. Никакого света, никаких звуков, напоминающих о присутствии человека. Создавалось ощущение полной отрешенности от внешнего мира, иногда им казалось, что они единственные – первые или последние – люди на всей планете.

Это были их самые хорошие минуты. Смолкал разговор. Алла прижималась к Манецкому, уткнувшись лицом ему в грудь, а тот крепко обнимал ее за плечи и нежно поглаживал узкую полоску кожи с основаниями волос между шарфиком и шапочкой. Они закрывали глаза в сладостном томлении, уносясь, как во сне, в какие-то сказочные миры. Что-то чистое и светлое, как в далекие юношеские годы, входило им в душу, и они удивлялись себе и радовались, что, несмотря на возраст, пережитые разочарования и житейские неурядицы, они сохранили способность к таким чувствам.

Часто именно после таких минут следовал неистовый взрыв страсти. Они падали из заоблачной выси в пропасть желания, чтобы затем вновь взмыть на вершину экстаза и устало вернуться на землю. Алла начинала перебирать волосы Манецкого, затем, подняв голову, впивалась долгим поцелуем в губы, у нее нервно подрагивали и напряженно сжимались пальцы, беспорядочно метался кончик языка, трепетали тонкие ноздри. В перерывах между поцелуями она что-то торопливо шептала в ухо Манецкому, и вот уже они, слившись воедино, качаясь, как пьяные, из стороны в сторону, шли к риге, находившейся здесь же неподалеку, за дорогой. Они были там раза три, но однажды Алла выдохнула: «Хочу здесь. Сейчас. Люблю тебя».

Трудно представить более неблагоприятные для интимной жизни условия, чем этот закуток, открытый с двух сторон промозглой сырости подмосковной сентябрьской ночи. Но Алла с Манецким идеально подходили друг другу и физически, и по темпераменту, а необычность обстановки, своеобразие поз и ощущений еще больше усиливали удовольствие. После они долго сидели молча. У Манецкого бешено колотилось сердце и устало ныли мышцы. Алла находилась в полудреме, иногда вздрагивая всем телом.

Так перебивали они течение жизни и когда приходили в себя, то на время забывали, где находятся, на каком свете, в какой стране, на душе было легко и светло, вспоминалось только хорошее и веселое и они спешили поделиться друг с другом этим хорошим и веселым.

Манецкий рассказывал о своих многочисленных путешествиях по стране – где он только не побывал со студенческими и якобы студенческими строительными отрядами: и в Казахстане, и на Сахалине, и в Нарьян-Маре, да еще по молодости на революционные праздники весной и осенью ходил на байдарках, благо даже окрест Москвы есть столько прекрасных речушек – и Мста, и Тверца, те же Осетр и Щедринка по ранней весне.

Алла любила вспоминать школьные годы и первые два курса в институте, мелькали подруги, колоритные учителя и друзья родителей, носились обрывки рассказов бабушек и дедушек, которые никак не хотели совпадать или хотя бы пристыковаться к виденному в кино и читаемому в книгах, ярко вспыхивали и быстро изгорали влюбленности, тайком опасливо надкусывались запретные плоды. Потом ее собственная жизнь, казалось, остановилась и проявлялась лишь в увиденных спектаклях и прочитанных книгах.

И тут нашлось много общего. Манецкий долгие годы входил в бригаду ломщиков театральных билетов, перед ежемесячными распродажами в кассах наиболее престижных театров – Таганки, Ленкома, Большого, Сатиры, Современника, МХАТа – они собирались загодя, вели списки, держали первые места в очереди и отбивались от претендентов. Но бессонная ночь и случавшиеся порой серьезные стычки были небольшой платой за удовольствие посмотреть хороший спектакль, попасть на который было невозможно ни за какие разумные, по их, конечно, понятиям, деньги, да и билет на «Гамлета», «Тиля» или «Спартака» мог смягчить сердце любого, самого далекого от театра человека.

Алла, как оказалось, тоже была заядлой театралкой и каким-то, так и не прояснившимся для Манецкого образом была связана с билетной «мафией». Они быстро вычислили общих знакомых, вспоминали всякие забавные случаи, часто дополняя рассказы друг друга и непрестанно удивляясь, как это Бог не судил им встретиться раньше.

А еще были книги… И Алла, и Манецкий вышли из интеллигентских семей, читали много с детства, черпая книги из домашних библиотек под ненавязчивым руководством старших, да и сейчас вращались в кругах, не чуждых Сам- и Тамиздату. Им было, что обсудить, что рассказать друг другу.

* * *

Манецкий все больше подшучивал – зачем отягощать серьезностью приятный сезонный роман.