Минута после полуночи

Путь до театра занял полчаса. Советник сам не знал, почему выбрал эту дорогу. Просто это было единственное направление, где их пути могли пересечься.

На театральной стоянке одиноко стоял огромный сверкающий автомобиль. Репетиция в такое время?.. Вряд ли. Алимов открыл запертую калитку ключом, который не успел сдать, и пошел по дорожке, заросшей высохшей колючей травой.

Ему показалось, будто в овальных окнах первого этажа мерцают странные красноватые отблески. Впечатление было жутковатым: словно ожили глаза спящего вампира. Алимов прищурился, присмотрелся, но видение не повторилось.

«Шел бы ты от греха подальше. День-то какой нехороший. Пятница, тринадцатое», — шепнул внутренний голос.

Он торопливо взбежал по ступенькам и подергал ручку высокой парадной двери. Заперто. Советник побарабанил в нее кулаками, прислушался, но ответа не получил.

Вадим Александрович обогнул здание и отпер дверь служебного входа. Постоял, прислушиваясь, и двинулся по узкому темному коридору. Чем ближе к сцене подкрадывался Вадим Александрович, тем беззвучнее делалось его дыхание, глаза стекленели, словно у загипнотизированного кролика, а движения становились плавными, как в замедленной съемке.

Из глубины зала доносилось пение. Нежный женский голос, гибельный, как у сирены, обещал усталому путнику вечное блаженство. Голос взлетал к небесам, низвергался в пропасть, ликовал, скорбел, постигал и прощал заблуждения.

Включенные софиты под потолком ярко освещали женщину в алой тунике, перетянутой кожаным поясом. В правой руке женщина держала предмет, похожий на волейбольный мяч. Алимов отчетливо видел плавную линию профиля, стекающую со лба к приподнятому носу и маленькому твердому подбородку. Длинные черные локоны, выбившиеся из высокой прически, падали на обнаженные плечи, обвивали длинную шею. Тело женщины, просвечивавшее сквозь тонкую ткань, казалось легким, почти невесомым, и было совершенно непонятно, как в нем умещается такая громадная победная сила.

Любопытство, твердые правила и жесткие принципы — то, что составляло трезвую уравновешенную натуру советника, — все разлетелось в разные стороны, как карточный домик под порывом ветра, все стало второстепенным, не имеющим смысла, все померкло и потускнело перед звуками, заполнившими душу. Внутри вдруг проснулся ребенок, который, оказывается, никогда не умирает, а только засыпает, — проснулся, ожил… и заплакал.

Сладостные слезы потекли по щекам, вымывая из души все темное, тяжелое, больное, а голос рвался дальше, раздвигал границы мира, вел к последней светящейся точке, за которой кончается вся земная мудрость. И когда Вадим Александрович полной грудью набрал воздух, чтобы последовать за проводником, голос, взлетевший на недосягаемую высоту, вдруг вспыхнул падучей звездой, надломился и умолк.

Тишина обожгла щеки.

Женщина стояла, съежившись, и держалась левой рукой за горло, словно боролась с удушьем. Ее глаза были закрыты.

— Господи! — пробормотал разбуженный советник.

Восклицание было тихим, но в пустоте зала оно прозвучало громом. Сверкнули ярко-зеленые глаза под густой копной черных кудрей, женщина повернулась и медленно двинулась к нему. Предмет в ее руке, который советник вначале принял за баскетбольный мяч, плавно покачивался в такт движению.

Пятясь, как рак, Алимов вошел в коридор за кулисами, прижался спиной к стене и продолжил отступление. Женщина не ускоряла шаг, надвигалась на него с тихой величавой торжественностью.

Лопатки Вадима Александровича провалились в пустой дверной проем. Алимов юркнул в гримерку, сделал быстрое движение, пытаясь захлопнуть дверь. Но страшная женщина оказалась проворней и метнула в советника предмет, который несла в правой руке.

Алимов споткнулся и упал навзничь. Нечто круглое пролетело рядом с ним, закатилось под гримерный столик и остановилось, покачиваясь. В советника уставились безжизненные стеклянные глаза на бледном лице.

Это была отрубленная мужская голова.