Как только я слышу это имя, идет ли речь о «Ста авторах» либо о чем-то, имеющем к ним отношение или не имеющем, я всем говорю: «Какая классная баба Кончетта!», говорю о ней так, как будто все мои мысли — о том, чтобы переспать с Кончеттой. Но кто такая Кончетта, должен признаться самому себе, я не знал. И это не мешало мне столько времени утверждать, что я хочу Кончетту, хотя видел ее один-единственный раз и с тех пор думал о ней.
А Кончетта, разумеется, обо мне не думает. Да и с какой стати ей думать обо мне? Кончетта не говорит людям, которые звонят ей по поводу годовых взносов или еще зачем-то: «Какой классный парень Франческо!» или «Какой он умный!», «Какой симпатичный!». Ничего подобного: для Кончетты, когда меня нет, я не существую.
И тем не менее Кончетта помнит меня, а я ее не помню.
Помню только абстрактное представление о ней и слова «Кончетта — классная баба», хотя уже не знаю, зачем я их говорю. А может быть, они возбуждали меня, но при этом передо мной не возникал образ, который подтверждал бы мои слова или оправдывал мое возбуждение.
Было грустно сознавать это в присутствии красавицы Кончетты, грустно признаваться себе, что моя жизнь может теперь состоять из вещей, в которых я уверен и которые не имеют ничего общего с действительностью, грустно оттого, что я забыл такую красавицу. Потому что Кончетта не классная баба, она умопомрачительна. А я говорил, что она классная баба, потому что не помнил ее.
Когда я за рулем и никуда не опаздываю, я еду медленно и с удовольствием не подчиняюсь навигатору. Если женский голос говорит: «Через двести метров поверните налево», я поворачиваю направо. Если говорит: «Продолжайте движение прямо», я поворачиваю в другую сторону. Мне нравится провоцировать навигатор, заставлять его реагировать на мое непослушание. Но когда он приходит в отчаяние и испуганным голосом начинает говорить: «Через сто метров поверните назад, через семьдесят метров поверните назад, через пятьдесят метров поверните назад», я раскаиваюсь, сожалею, чувствую себя не в своей тарелке даже после того, как повернул назад.
В первую минуту я всегда бесконечно радуюсь победам слабых над сильными. Но едва успеваю обрадоваться, как меня охватывает глубокая жалость к сильным, которые намного болезненнее, чем слабые, переживают поражения.
Те, что говорят: «Ты сам хотел, чтобы тебя разоблачили. В глубине души хотел, чтобы разоблачили».
Все, кого разоблачили, хотели быть разоблаченными.
Одна моя приятельница сказала, что занимается йогой на свежем воздухе. И перед этим, спасаясь от комаров, опрыскивается «Аутаном».
Но совместимы ли йога и «Аутан»? Не взаимоисключающие ли это вещи?
Все детство наши чада участвуют в представлениях или выступают с разными номерами на Рождество, под Новый год или в летних лагерях.
Этому нет конца, и весь этот театр пора запретить законом.
Я долго тянул, пока наконец не решился показаться со своим геморроем проктологу. Иду в больницу, в которой, говорят, опытнейший главный врач.
Жду, когда меня вызовут. Вхожу. Главным врачом отделения оказывается пожилая женщина, а вместе с ней прием ведет молодая докторица. Они задают мне кучу довольно щекотливых вопросов и обсуждают между собой мои ответы, как будто главная хочет удостовериться в правильной реакции помощницы. Помощница выглядит способной ученицей.
Затем главная говорит:
— Сейчас мы вас осмотрим.
Мне предлагают спустить брюки и трусы, встать на топчане на колени и наклониться вперед. После этого пожилая женщина засовывает мне палец в задницу, а кроме пальца — не знаю, одновременно ли, но, по-моему, все-таки одновременно, — какую-то непонятную штуку, показывающую на экране что-то внутри меня.
Пока я со спущенными брюками и трусами стою на карачках, беспомощно уткнувшись лицом в топчан, женщины спокойно обсуждают, используя непонятные мне научные термины, мой диагноз и возможное лечение. Наступает минута, когда пожилая женщина говорит помощнице, что обнаружила подозрительное место, и добавляет:
— Теперь твоя очередь, — после чего вынимает палец, освобождая дорогу пальцу помощницы.
— Да, да, — соглашается та, — вы правы.
Я антиреакционер. Я верю в прогресс, верю, что все меняется к лучшему, всегда. Тут я фанатик. И готов спорить со всеми на любую тему, утверждая, что в прошлом нет ничего, что было бы лучше, чем теперь.
На самом деле по секрету скажу, что одна такая вещь все-таки есть, но в то же время я уверен, что никто не предложит мне эту вещь в качестве предмета для спора.
Штопор.