Минуты будничных озарений

Сын все время смотрит на меня. Я уверен, он думает, что я не жилец, не знаю, может, он думает, что я заболею, что я умру. Почему-то он вдруг решил, что я пропаду. Точнее, он, полагаю, думает, что я не смогу быть счастливым. И с тех пор, как он об этом задумался, главный предмет его беспокойства – это я. Он решил, что я не в состоянии заботиться о себе, что обо мне должен заботиться он.

Каждый день он спрашивает меня, спал ли я, хорошо ли себя чувствую, хочу ли я прогуляться, хочу ли я, чтобы мы шли помедленнее; каждый день оставляет мне что-то вкусное, потому что знает, что мне это нравится, и хочет, чтобы я не отказывался. Он застегивает мне рубашку, когда я пропускаю одну пуговицу, спрашивает, нравится ли мне фильм, а то посмотрим другой, спрашивает, не разозлил ли меня кто-то, не тоскую ли я по кому-то далекому, не хочу ли я надеть свитер, потому что ему кажется, что мне холодно, не устал ли я после того, как мы сделали несколько бросков на баскетбольной площадке. Спрашивает, хочу ли я вернуться домой или прогуляться еще, хочет, чтобы я выбирал пиццерию, оставляет мне мое любимое мороженое (которое он тоже любит), гладит меня, обнимает, спрашивает, почему я молчу, беспокоится, когда я слишком весел, потому что потом я загрущу; а в остальное время смотрит на меня, чтобы понять, все ли у меня в порядке, и если нет, не может ли он чем-то помочь мне.

Дело в том, что моему сыну одиннадцать лет, это не тот возраст, чтобы опекать меня. Мне же пятьдесят пять лет, и я еще не в том возрасте, когда нуждаются в опеке. По правде говоря, мне не кажется, что силы мои на исходе, напротив, я всегда думал, что я в том возрасте, когда энергия еще не иссякла, что я полон жизненных сил, что могу позаботиться не только о себе, но и об одиннадцатилетнем ребенке. Одним словом, я считал себя счастливым человеком и хорошим отцом.

Однако его беспокойство, его забота быстро свели на нет мою уверенность. Меня трогает это участие, более того, я с нежностью стал относиться к самому себе – раньше со мной такого не было. Я смотрю на себя его глазами и не думаю, что ошибаюсь. Я чувствую свою слабость, даже если не чувствую ее. И это объяснимо: у одиннадцатилетнего ребенка безошибочная интуиция, у него инстинкт выживания, как у тех детей, которым во время войны пришлось рано повзрослеть. И он тоже вынужден отложить свои потребности и, не успев проснуться, тревожится обо мне.

Когда вечером я возвращаюсь домой, он бежит к двери, обнимает меня и спрашивает, хорошо ли я себя чувствую, не болит ли у меня нога, как я поработал, в хорошем ли я настроении, устал ли я, хочу ли есть.

У Никколо Морикони, псевдоним Ультимо, есть песня «Твои черты», она начинается с рассказа о воспоминании: по утрам, когда он спал, она подходила и громко кричала: «Бух!» Кажется, она это делала каждое утро, и, понятное дело, он просыпался от испуга. Но теперь, когда она ушла, он без этого «Бух!» скучает. Он рассказывает об этом, как будто хочет вернуть это травматичное пробуждение.

Я говорю об этой песне потому, что одно время и мой сын кричал: «Бух!» Я каждое утро просыпаюсь очень рано и сажусь работать. Я сидел, сосредоточившись, за компьютером в полной тишине раннего утра, а он просыпался, на цыпочках заходил в кухню и, подпрыгнув, кричал во все горло: «Бух!»

Мне это действовало на нервы – нет, более того, бесило меня, я психовал и долго злился. Я просил его больше не делать этого, но просьбы не помогали. Это продолжалось до тех пор, пока в один прекрасный день я не поднял такой крик с угрозами, что он испугался и перестал кричать во все горло: «Бух!» Прежний ребенок был не похож на себя теперешнего, да и прежний отец, если гневался, внушал страх. Но я предпочел бы, чтобы он говорил мне: «Бух!» – потому что он считал меня своим отцом, таким, каким бывают отцы – сильным, взрослым, заводящимся с пол-оборота, грозным. И он испытывал меня, бросал мне вызов – возможно, чтобы разжечь мою силу.

Не знаю, что случилось потом и когда это произошло. Я увидел, что сын считает меня пожилым, слабым, бестолковым, растерянным, непригодным. Если он так чувствует, значит, так и есть. Если поступает так в своем неведении, неосознанно, значит, так надо. Значит, то, как я себя чувствовал, не соответствовало действительности. Я-то считал себя счастливым, более того, не сомневался в этом. И теперь я понял, что это не так, что я чувствую, что тону, погибаю, падаю в пропасть. И рука, которая меня удерживает, – его рука. Если он мне помогает, я не пропаду. Если он продолжает с беспокойством смотреть на меня, если не теряет меня из вида, я на плаву. Не исключено, что дела пойдут на лад. И он сможет в один прекрасный день снова заняться чем-то другим.

* * *

Есть непостижимый момент в последние секунды года. Не именно те, когда отсчитываются последние секунды до полуночи, а немного раньше – скажем, в последние две минуты. Даже если телевизор включен на первой программе, вот-вот пробьют куранты, есть мгновение, когда смотришь вокруг и видишь, что все исчезли.